Плен в своём Отечестве
Шрифт:
До сих пор те, кто обязан это сделать, – Президент, правительство, КГБ, – не рассказали: сколько же было убито людей ради того, что некоторые деликатные люди называют «социалистическим экспериментом», а по-моему, было простым до элементарности, вульгарнейшим стремлением удерживать абсолютную власть над миллионами людей, отнимая у них все для того, чтобы безнаказанно и навсегда пользоваться всей сладостью владычества над людьми, всеми материальными благами, находящимися в их полном распоряжении.
Председатель КГБ в газете «Правда» от 14 февраля 1990 года сообщил, что с 1930 по 1953 годы, за 23 года, по обвинению в контрреволюционных преступлениях было арестовано 3 778 254 человека. Из них 786 098 человек расстреляны. Какая точность в этих душераздирающих,
Семь миллионов расстрелянных за семь лет! По одному миллиону в год! И почти 13 миллионов не расстрелянных сразу, а отправленных погибать в лагеря. Но это ведь только до начала войны. А сколько же было с самого начала войны, во время войны, после войны арестовано, расстреляно, загнано в лагеря? Количество расстрелянных, в конце концов, можно будет установить – все же положено было не просто убить человека, а подписать официальную бумажку, подтверждающую, что ещё с одним человеком покончено.
А как же узнать точную цифру людей, убитых в лагерях? Эти лагеря – их были сотни! – рассыпались тифозной сыпью по всей без исключения территории огромной страны. И везде убивали. Где меньше, где больше, но убивали везде. Не пулей в затылок, не мгновенной смертью, а смертью мучительной, изнуряющей, но сопровождаемой свойственной человеку надеждой. У человека, которого ведет в подвал палач с пистолетом в руке, уже не могло быть никаких надежд. А у умирающих в лагере ещё до конца, до самого конца теплилась какая-то, пусть и незначительная, надежда выжить, уцелеть. Достаточно ли этого, чтобы считать сиюминутную смерть от пули предпочтительнее всем нечеловеческим мукам в «архипелаге ГУЛАГ»? Не мне, уцелевшему, об этом судить.
Но для того, чтобы приоткрыть хоть краешек черной и плотной завесы, до сих пор прикрывающей тайны убийств в лагерях, я привел и прокомментировал всего лишь несколько документов. Всего лишь несколько из огромного количества сопровождавших жизнь и смерть человека в тоталитарном государстве.
Сейчас много пишут о том, чтобы составить книгу – нет, не книгу, а множество томов, где будут только одни фамилии людей, погибших в Великой войне с немецким фашизмом. Благородная и прекрасная мысль! Но не требует ли народная совесть и естественное продолжение такой великой работы: составление многотомной библиотеки книг, где будут напечатаны фамилии всех тех, кто пал жертвой нашего собственного, отечественного фашизма?
Вот это и будет тем судом над всеми палачами – самыми большими и самыми маленькими, которого требует голодная справедливость. Это и будет людской суд. Тот самый, о котором летописец из великой драмы Пушкина говорил, обращаясь к убийце лишь одного человека, одного лишь мальчика: «И не уйдешь ты от суда людского, как не уйдешь от Божьего суда!»
ИВАН МИХАЙЛОВИЧ МОСКВИН
Нет, не о знаменитом артисте я собираюсь рассказывать. Не о том Москвине, о котором написаны книги, созданы фильмы, чье мопсообразное лицо размножено бесчисленными картинами, фотографиями, карикатурами, статуэтками… Этого Москвина я тоже хорошо знал, и он войдет в мой рассказ
А ведь странно, что Иван Михайлович Москвин вот так – начисто – канул в безвестность. Он принадлежал к верхушке партийно-государственной элиты: много лет был членом ЦК партии, членом Оргбюро и Секретариата ЦК, заведующим Орграспредом ЦК. И в истории партии Иван Михайлович занимал немалое место: был одним из руководителей петроградской организации перед первой мировой войной, участвовал в знаменитом совещании 16 октября 1917 года, когда решался вопрос о вооруженном восстании. И никогда не был ни в каких оппозициях… А вот – как в воду канул! Люди калибром поменьше его и в энциклопедиях заняли скромное, но достойное место, и в какие-то юбилейные даты отмечались в «Правде» почтительно-хвалебными статьями с концовкой: «Скончался в 1937. Память о преданном сыне никогда не исчезнет».
А об Иване Михайловиче – исчезла. Может быть, это случилось потому, что после него не осталось никаких родных. Его единственная сестра – партийный работник среднего масштаба – умерла ещё молодой в Петрограде, кажется, в 1920 году, и в память о ней одна из ленинградских улиц до сих пор называется «улица Москвиной». Как правило, не ИМЭЛ, а только оставшиеся в живых родные хлопотали о том, чтобы и статьи были, и справка в энциклопедии, и даже воспоминания в каком-либо журнале. А падчерица Ивана Михайловича, Елена Бокий, вернувшись из лагеря, успела лишь получить в Военной прокуратуре справку о реабилитации Ивана Михайловича Москвина. Вместе со справками о реабилитации своего отца, своей матери, своей сестры – всех «не вернувшихся». Больше она ничего сделать не успела или не захотела – умерла. И, говоря по совести, напомнить о Москвине должен был я. Потому что больше не осталось людей, знавших Ивана Михайловича. А я несколько лет был членом его семьи и обязан ему многими знаниями. Теми самыми, в которых «многие печали…». Но я не мог себя заставить пойти в «высокие инстанции», чтобы хлопотать о памяти человека перед теми, которые вычеркнули из своей памяти не только Ивана Михайловича (они о нем ничегошеньки не знали), но и все его время. А сейчас, когда я пишу (неизвестно для кого) эти воспоминания, я хочу обязательно вспомнить Ивана Михайловича. Чтобы о нем узнал хотя бы вот этот – неизвестный.
Даже фотографии его ни одной не сохранилось. У него было совершенно обычное и не очень характерное лицо, на котором выделялись только глубоко сидящие глаза и маленькая щеточка усов. Да ещё был у него совершенно бритый череп. Своей «незаметностью» Иван Михайлович гордился и даже этим объяснял то, что с 1911 года, когда вступил в партию, и до 1917 года – несмотря на большую партийную работу – он никогда не был арестован. И говорил: «Революционеру не следует хвастаться тем, что он много и долго сидел в тюрьме. Это – нехитрое дело. И – пропащие годы для партии». В конце 1936 года пришли фотографировать Ивана Михайловича для очередного тома МСЭ, где о нем была статья. Нас – домашних – очень веселила перспектива увидеть «незаметное» лицо на страницах энциклопедии. Да вот – не увидели.
Никогда не расспрашивал Ивана Михайловича о том, откуда он, где учился, что делал. Так, из случайных разговоров узнал, что окончил он тверскую гимназию. Учился ли он дальше – не знаю. Вероятно, был он человеком способным. Иначе нельзя объяснить, что он превосходно знал латынь. Не только любил читать любимые им латинские стихи, но и свободно разговаривал по-латыни. На заседаниях Совнаркома, когда он встречался с Винтером – таким же страстным латинистом, как он, – они разговаривали на латинском, к немалому смущению и некоторой растерянности окружающих. И математику хорошо знал и любил в свободное время решать сложные математические головоломки.