Плен в своём Отечестве
Шрифт:
«Из данных, представленных по трудоиспользованию за январь и февраль 1941 года, рабочая сила использовалась только на 50%, не включая дня штормовых буранов, когда рабочая сила на работы не выводилась вовсе».
А как же они жили – эти раздетые и голодные люди в нетопленых бараках и землянках? Не жили – умирали. А те, кто выжил, то благодаря случаю, возможности как-то исхитриться и нарушить режим. Акт с огорчением указывал:
«Регулярные побарачные обыски заключенных не производятся. Карцеров нет ни на одном участке и изолировать провинившихся нарушителей совершенно некуда, в силу чего остаются ненаказанными многие, даже серьезные нарушители… Заключенные крадут отруби, предназначенные для кормления рабочего скота, из отрубей приготовляют лепешки для личного пользования»…
Ах это «личное пользование» – всегда
Я комментирую документы, относящиеся к довоенному и по сравнению с другими «мягкому» лагерю. А как же было в других лагерях начиная с 22 июня 1941 года?
Прежде чем перейти к другой группе подлинных документов, расскажу о своем личном опыте. 22 июня 1941 года застало меня на Первом лагпункте Устьвымлага НКВД. И уже через день-два мы стали объектом распорядительности, намного опередившей оперативность несколько растерявшегося высшего военного командования страны. Наши начальники, хотя и не были ни героями гражданской войны, ни маршалами и командармами, – не растерялись. На военную ситуацию они откликнулись так быстро, что я полагаю, что все эти мероприятия были разработаны задолго до начала войны и хранились в надлежащих сейфах с указанием, когда вскрыть и ввести в действие пакеты с грифом «совершенно секретно».
Через 2-3 дня была прекращена радиотрансляция из Москвы и сняты все репродукторы. Было объявлено, что прекращается всякая переписка с волей, поступление какой-либо иной почты, запрещается получать посылки. Рабочий день удлиняется до 10-12 часов, выходные дни отменяются. Повышаются нормы, снижается котловое довольствие. Отказ от работы уже не карается обычным и привычным «кондеем» – карцером, а приравнивается к контрреволюционному саботажу, караемому по ст. 58-14 смертной казнью. Я не могу поверить, что авторы всех этих «оборонных» мероприятий были абсолютные и патологические кретины. Это были обычные воспитанники системы, построенной на вере, что все можно решить с помощью таких мер, как «запретить», «указать», «выявить», «привлечь к ответственности», «принять меры»… По тому, что именно эти слова и до сих пор составляют заключительную часть множества важнейших документов, можно судить, что Система жива!..
И вот к началу осени первого военного года все эти мероприятия стали давать свои зловещие плоды. Начальники не понимали одного: они не могут усилить границы сопротивляемости человеческого организма. И все они были настолько развращены безграничными возможностями замены одних зеков, выбывших «по литеру В», другими, что не учли: война лишила их этих возможностей. Ну, первое время, сразу же после начала войны, быстро разгружались все тюрьмы в западной части страны. Кого убивали, а остальных быстро разгоняли по лагерям. Но эти резервы были незначительными по сравнению с тем, что с каждым днем увеличивалось количество людей, уже не могущих не только что на работу в лес пойти, а доползти из барака до вахты. Конвой отказывался принимать таких «доплывших», потому что они задерживали движение арестантской колонны, а то и запросто могли упасть на землю, а дальше что с ним делать? Пристреливать? Таких указаний ещё не давали, да и что с трупами делать там, в лесу?
А с воли ни письма, ни газеты, никакой весточки. И уже поползли слухи, что немцы уже давно взяли Москву, захватили лучшую часть России, а сюда на Север и не пойдут, на черта им эта тайга да болота… И пошла гулять по лагерю «болезнь отчаянья» – пеллагра. Все было так, как зимой 1938 года, – только хуже. Пеллагра быстро превращала людей в живые скелеты. Только на снимках, фигурировавших в качестве доказательств на Нюрнбергском процессе, видел я такие, как у нас, живые скелеты, обтянутые сморщившейся серой кожей. Укутавшись в какое-нибудь тряпье, они безмолвно, даже не переговариваясь друг
И практически лагерь перестал работать. Особый идиотизм всех этих «оборонных мероприятий» и их результатов заключался ещё в том, что лес был необходим для ведения войны. Ибо основу всех современных порохов составляла целлюлоза. И поэтому все вольнонаемные работники лагеря, включая и тех, кто был с погонами, все они были «на броне», как работники оборонных предприятий, имеющих стратегическое значение… Только к концу зимы 1941/42 года главное начальство догадалось, что их оборонный энтузиазм не сработал. И выгнали всех старых начальников, и появились новые – поумнее да пострашнее. Они быстро довели до смерти всех, утративших возможность выздороветь; стали кормить оставшихся в живых; не только разрешили посылки, но и стали поощрять их отправку, разрешили письма, повесили репродукторы во всех бараках, и бодрый голос Левитана стал сообщать, что на такой-то высоте наши части, активно обороняясь, подбили большое количество вражеских танков… А не разделявших необходимого оптимизма и поэтому разлагающе действующих на «контингент» (так стали официально именоваться заключенные) стали арестовывать за «пораженческую агитацию» и отправлять на суд в центральный поселок – Вожаель, где их или расстреливали, или же, сунув новый дополнительный срок, отправляли в другой лагерь.
Так было у нас. А теперь рассмотрим и попробуем прокомментировать документы, относящиеся к другому лагерю.
Период тот же самый: первые месяцы войны – половина сорок первого и весна сорок второго года. Собственно, речь идет не об одном, а о двух лагерях – Северо-Печорском и Заполярном. Оба они относятся к одной системе – подчинены ГУЛЖДС НКВД. Аббревиатура расшифровывается так: Главное Управление Лагерей Железнодорожного Строительства. Ну, а НКВД в расшифровке не нуждается. Лагерь довольно старый, существует с тридцать седьмого года и занят важнейшим делом – строит железную дорогу от Котласа до Воркуты. Чистенькие, немецкого производства, элегантные вагоны с табличкой «Москва – Воркута» можно теперь видеть на московском вокзале. И если есть в этом надобность, можно проехать по всей этой длинной дороге в спальном вагоне, глядя через зеркальные стекла больших окон на безрадостный пейзаж: лес, лес, лес, болото, болото, болото… Да ещё мелькнут за окном и мгновенно исчезнут остатки бревенчатой зоны и покосившаяся вышка. Следы сверхударного строительства. И знаменитых некрасовских строк: «А по бокам-то все косточки русские» – уже явно недостаточно. Здесь – по уверению тех, кто эту дорогу строил, – под каждой шпалой лежит человек… И не один.
К началу войны дорога была далека до окончания. А уже первые месяцы войны показали, что ухтинская нефть, воркутинский уголь, лес северной тайги могут иметь важнейшее значение для продолжения войны. Естественно было предполагать, что поэтому строителям этой дороги – пусть и подневольным – будут созданы все условия для того, чтобы лучше работать, скорее закончить дорогу. Ничего подобного. Лагеря, строившие дорогу, стали той же обычной мясорубкой, где уничтожались – уничтожались бессмысленно и жестоко – сотни тысяч людей. Те, которые могли бы воевать, трудиться, создавать необходимый для ведения войны потенциал.
Но не будем убеждать читателя размышлениями автора. Обратимся к документам, которые невозможно обвинить в субъективных чувствах, излишних эмоциях. Они исходят от тех самых «оперативников», которые составляли ядро карательно-лагерной системы, и адресованы своим начальникам.
Первый такой документ называется «Докладная записка о санитарно-бытовых условиях заключенных Печорлага НКВД». И уточняется: «По состоянию на 10 ноября 1941 года». «Записка» датируется 4 декабря 1941 года и направлена «Начальнику оперативного отдела ГУЛАГа НКВД майору госбезопасности Иоршу». ГУЛАГ теперь находится не в Москве, на родном и близком Кузнецком мосту, а в г. Чкалове, на улице 9 января, дом 48. Ну, понятно: позади уже 16 октября, когда немцы рассматривали Москву в бинокль и наиболее жизненно важные для страны учреждения были эвакуированы в безопасные от наступления противника места. И ГУЛАГ очутился в далеком-далеком от фронта Оренбурге, давно уже переименованном в Чкалов.