Плен
Шрифт:
На площади нас передали другим конвоирам, остающимся здесь, и хозяину поместья «Шефу» - толстому румяному немцу, одетому в галифе, сапоги и штатский пиджак, в петлице которого сверкал круглый значок члена НСДАП, в шляпе с пером.. Он опирался на толстую желтого дерева полированную палку с изогнутой ручкой.
Новые конвоиры привели нас наверх в помещение казармы. Оно состояло из двух больших комнат: проходной, в которой была большая печь с вмурованным в нее котлом, наполненным дымящейся вареной картошкой, в углу комнаты картошка была навалена большой кучей. В другом углу стояла параша.
В другой комнате - спальня с двухэтажными нарами, застланными соломой, покрытой мешковиной, мешки из полотняной ткани, набитые сеном, в качестве подушек и одеяла.
Вместе с нами поднялся пожилой поляк, представленный нам, как переводчик. Звали его Кинзел, говорил он по-польски, коверкая слова на русский манер, но его можно было понять: «Панове, тшеба робить, але пшинде шеф та бенде кшичал» – запомнился образец его речи.
Первым делом мы накинулись на еду: вареной картошки сколько угодно, налили нам также по стакану жидкого, наверное снятого, молока и выдали по кусочку маргарина.
Пока мы насыщались, конвоиры сидели рядом. Один из них, очевидно, старший, был унтер-офицер, второй довольно пожилой - рядовой солдат.
С помощью Кинзела, смешившего нас своей манерой говорить, нам разъяснили порядок дня. Подъем - в 6 часов утра, завтрак, после чего - работа, назначение на которую бригадир из поляков выдает по поручению шефа. Возвращение с работы - в семь часов вечера. В течение дня часовой обеденный перерыв, следует захватить еды с собой: кусок хлеба и отварной картошки.
Предложили выбрать повара и старшего. Договорились, что повар будет по совместительству еще и старшим.
В день приезда на работу нас не погнали, и мы, наевшись до отвала, коллективно начистив картошки на следующий день, улеглись на мягкие постели и заснули в ожидании лучших времен.
Так началась наша служба «у бауэра».
Работа была разнообразной. Молотили уже убранный до нашего приезда хлеб на паровой молотилке, подтаскивая к ней снопы, убирая солому и оттаскивая наполненные зерном мешки. Копали картошку вручную лопатами, шеф ходил сзади, разглядывая раскопанные рядки, ковыряя в них палкой. Если находил оставленную картофелину, подзывал конвоира и ругал его. Конвоир, в свою очередь, отчитывал того, в чьем ряду оказывалась найденная картофелина.
Конвоиров нам было жалко. Они оказались очень приветливыми и доброжелательными. Один, унтер-офицер, оказывается, был австриец, второй, вскоре заговоривший почти по-русски, казался «фольксдойчем» - поляком с примесью немецкой крови. Однажды у меня нестерпимо заболел зуб. И австриец унтер-офицер повел меня в неподалеку находящийся городок, по-немецки называвшийся Graudenz, Там у какого-то частного врача мой больной зуб благополучно выдрали.
Стараясь не допускать до нотаций шефа конвоирам, мы пытались тщательно подбирать выкопанную картошку. Ее собирали в большие корзины и таскали к повозке, запряженной лошадьми.
Особенно тяжелым был труд по сбору сахарной свеклы. Она очень крепко сидит в земле. Ее нужно было вытаскивать, взявшись за ботву и поддевая под корень специальной двурогой вилкой. Вилка плохо втыкалась в твердую глинистую почву, загоняя ее в
Рядом с нами работают поляки, занимаясь тем же делом: в основном, пожилые женщины, девушки и молодые парни. Если шеф обнаруживает у них огрехи (оставленную в борозде картофелину или осколок сахарной свеклы), то прохаживается своей тростью по спине виновного.
Во время обеденного перерыва греемся у костра, беседуем с поляками. Они очень доброжелательны к нам, расспрашивают о житье в России, жалуются на жизнь, которая с приходом немцев стала для них невыносимой. Они и раньше работали поденщиками у этого же шефа, бывшего здесь помещиком, хозяином большого земельного участка, но относился он к ним гораздо лучше, чем сейчас. За работу платил деньгами и частью урожая, благодаря чему они могли держать свой скот на домашнем подворье. С приходом немцев их превратили в крепостных, и они были обязаны отработать у шефа определенное количество дней, не спрашивая о величине вознаграждения за труд. Он платил им, но очень мало.
На плантации работали также несколько женщин, привезенных из Литвы. Среди них одна, очень симпатичная, совмещала работу в поле с исполнением обязанностей наложницы шефа.
Выбранный нами повар, он же старшина, проштрафился: заснул ночью, потухла печка и картошка, варившаяся в котле, задубела, став несъедобной. Пришлось его прогнать, выбрали другого, к сожалению, я не запомнил, как его звали. Это был удивительный человек. Еще молодой, он до войны работал парикмахером где-то на Украине. Приняв на себя обязанности повара, он стал проявлять о нас всех почти материнскую заботу. Он стриг и брил нас, пытался лечить полученные на работе травмы, следил за чистотой в помещении и чистотой одежды. Он добился от шефа «санитарных» дней, когда мы не только могли бы сами помыться, но и постирать свои шмотки.
Так как мы поедали огромное количество картошки, ее начистить одному было не под силу. Вечерами перед сном мы садились в кружок и чистили ее коллективно под песни. Пели русские народные песни (Лучинушку, Эй, ухнем, Шумел, горел пожар Московский, Ванька-ключник, По Дону гуляет, Хазбулат удалой и пр.,), а также и советские военные (Вставай, страна огромная, Тачанка, Каховка, Волочаевские дни и др.). Конвоиры сидели и слушали наши песни, иногда даже подпевая. Делали вид, что не понимают, слушая «...с фашистской силой темною, с проклятою ордой». Под окнами собирались поляки и сидели, слушая наше пение.
Здесь я подружился с Михаилом, назвавшим себя фамилией Ходжаев. Он попал в плен уже летом 1944 года где-то под Варшавой. До призыва в Армию он жил в Узбекистане, куда его семью эвакуировали из Харькова. Обладая большими способностями к языкам, он быстро выучился говорить по-узбекски, и заявил о себе, как о мусульманине. Несколько узбеков из нашей бригады признавали его своим и говорили с ним по-узбекски. На самом деле он был евреем, о чем мне сказал. Он был очень умен и начитан, у нас с ним оказалось много общего в восприятии окружающего мира. С ним мне пришлось пройти почти до конца пребывания в плену.