Плененная Иудея (сборник)
Шрифт:
Сквозь закрытые на ночь ставни неожиданно пробился лунный луч. Потом еще один, и еще. Комната осветилась призрачным серебряным светом. И может, луна в этом виновата, но все чаще четкие мысли Кароля сбивались, мешались и уступали место видению юной феи, которая, чуть закинув голову, нежно ему улыбалась.
К утру Кароль не знал, чего он хочет больше – вернуться в свое время, к своей не слишком привлекательной, мягко говоря, службе в концентрационном лагере, альтернативой которой был лишь Восточный фронт, или остаться пока здесь, в летней Праге, увидеть еще эту милую девушку.
Ветви деревьев переплетались в вышине, создавая впечатление тенистого сада. Камни покрылись зеленоватым мхом и заросли острой редкой жесткой травой. Было тихо, прохладно и печально, как и положено на кладбище.
Пачкая землей туфли и цепляя на чулки сухие веточки, Кароль с Исроэлем не спеша бродили между каменных надгробий. В это грустное место их привела неожиданная идея Исроэля – всколыхнуть память Кароля, совершив экскурс в историю гетто.
Именно Исроэль лучше всех в семье видел, что Кароль ничего не знает из прошлой жизни, и только вовремя подсказанные юношей слова дают тому возможность не привлекать всеобщего внимания. Эта странная забывчивость омрачала в душе Исроэля его любовь к старшему брату, на которого он привык смотреть с восхищением.
– Ты вспомнишь, обязательно всех вспомнишь. Здесь что ни имя, то великий человек, – немного нервничая и суетясь от того, что должен учить брата, повторял Исроэль.
– Неужели? – снисходительно подсмеивался над его горячностью Кароль. – Ну давай попробуем. Кто лежит здесь? – и он равнодушно ткнул пальцем в ближайший надгробный камень.
– Мордехай Майзель. О, это благороднейший человек. Богач и меценат. Он построил школы, больницу, замостил камнем улицы нашего квартала, расставил на них фонари, и даже деревья, под которыми мы сейчас ходим, – это его заслуга. Ну как, вспомнил? – с надеждой в голосе произнес он.
В ответ Кароль лишь вздохнул. Ему надоело говорить, что он не может вспомнить того, чего никогда не знал.
– Ладно, согласен. Достойный человек. А вот этот камень?
– Авигдор Каро. Поэт. Написал элегию, в которой описывает страшный погром четырнадцатого века.
– Хм… Элегия о погроме. – Едва заметно пожав плечами, Кароль прошел вперед и остановился у надгробия, напоминающего страницы развернутой книги, сверху донизу покрытые выбитыми в камне непонятными ему словами на иврите. И хотя он ни о чем не спрашивал, вошедший в роль учителя Исроэль с видимым удовольствием продолжил читать лекцию.
– Рабби Иехуда Лива бен Бецалель, – торжественно произнес он. – Это величайший раввин, философ и ученый. Владел тайнами Каббалы. Он вылепил из глины человека – Голема. Вложил ему в рот табличку с тайным именем Бога, которое нигде в Святых книгах не упоминается и которое можно вычислить, лишь обладая высокой мудростью, – тут Исроэль, явно подражая отцу, поднял кверху указательный палец, возвысив голос, и его зеленые глаза загорелись восхищением, – и человек ожил. Каждый вечер раввин вынимал табличку изо рта Голема, но однажды забыл, и Голем начал бунтовать.
– Дальше я знаю, – задумчиво
– Ну вот видишь, значит, ты не все забыл, – обрадовался Исроэль. От радости он даже подпрыгнул. – Я прав, прав! Ты все вспомнишь!
Кароль хотел сказать, что просто знаком с романом Густава Майринка «Голем», но вовремя спохватился.
– Пойдем, – потянул его за руку Исроэль. Они прошли в дальний угол кладбища и остановились. Искривившаяся ветка дерева одиноко качалась, почти задевая простой серый, наклонившийся камень. Тоскливо, как в подвале, пахло влажной землей.
– Ну, – поторопил Кароль, которому эта нелепая прогулка уже порядком надоела, неожиданно притихшего и погрустневшего юношу, – что это ты вдруг замолчал?
Исроэль кивнул головой в сторону камня:
– Наш старший брат.
Кароль медленно повернул голову к надгробию, прочитал даты, спросил:
– Ему был всего год. Он что, болел?
– Нет, – отрицательно покачал головой Исроэль, неприятно впиваясь глазами в лицо Кароля, – его убили во время погрома. – И, видимо не найдя в лице брата ни искры промелькнувших воспоминаний, безнадежно устало закончил: – Вырвали у мамы из рук и… выбросили в окно.
У Кароля защемило сердце.
– Все, хватит, – грубее, чем хотел, сказал он, – уйдем отсюда.
Покинув тишину и прохладу кладбища, молодые люди не спеша двинулись по кварталу. Улицы квартала не были прямыми. Они петляли, неожиданно заворачивали, пересекались, образуя маленькие площади, соединялись проулками и проходами. Сущий лабиринт.
Философская грусть, которая овладевает нами на любом кладбище, затем хождение по убогим улочкам гетто привели Кароля в далеко не радужное настроение. Он совсем приуныл, в задумчивости крутил на пальце кольцо, все более склоняясь к решению его распилить.
Почти на всех улицах вторые этажи выступали над первыми, но в этом выкрашенном желтой краской деревянном доме второй этаж выбежал так далеко, словно хотел прижаться к балконам на противоположной стороне улицы.
И благоразумный хозяин подставил под безобразно выскочивший этаж два толстых, грубо обтесанных столба.
С интересом разглядывая это довольно уродливое произведение средневекового домостроения, Кароль остановился, раздумывая, а не опасно ли проходить под повисшим этажом и выдержат ли столбы.
И тут темно-коричневая дверь нелепого дома открылась и из нее на улицу неторопливо вышла женщина с приветливо улыбающимся лицом. На головном покрывале женщины, скрывающем волосы, были нашиты две полоски – белая и голубая. В руках она держала плетеную корзинку, с какой ходили за покупками.
А следом за женщиной легкой птичкой, чуть взметнув кружевные юбки, выпорхнула Сара.
И мир вокруг Кароля в тот же миг поменялся. Нелепый дом словно посветлел и стал казаться даже интересным. Испарился преследующий Кароля затхлый запах кладбища. В воздухе поплыл аромат фиалок. Исчезло намерение распилить кольцо. Зачем? Для чего? В общем, забыв обо всем на свете, Кароль смотрел в тонкое лицо, светившееся матовой бледностью, в большие глаза с приподнятыми, как у лани, к вискам уголками и молчал.