Плёнка
Шрифт:
А он вошел и говорит: "Собирайся, я за тобой."
Вот так вот мы с Ним чуть-чуть не разминулись в жизни, так вот меня нашло это мое счастье, и не осталась я тогда у немцев...
Приехали мы в Острогорск, в училище, - через некоторое время все училище поднимают ночью по тревоге, а нас, жен оставляют. Наконец Каганович шесть вагонов выделил. Выехали, и тут начали нас бомбить, была взрывная волна, я полетела, ударилась затылком о рельсы... Двигаться я могла, я даже взобралась на третью полку пульмановского вагона и лежала там молча: я боялась, что другие догадаются, что у меня отнялась речь... Хлопцы через два дня в Балашове
Приехали в Сибирь, а мы ведь - студенты, голенькие, сорок градусов мороза, а у меня туфельки, которые я за свои деньги заработанные купила, - на во-от таком каблучке; мы наняли квартиру, а я выйти не могу никуда, потому что мне нечего обуть и надеть...
Через некоторое время забирают иоего Алексея на фронт, и получаю я на него расчетные деньги, - а это было все равно, что похоронка...
Тогда я поседела, поседела я уже в двадцать два года. Потому что я была далеко, на Енисее, в Сибири, и очень одинока, и потерять единственного человека было для меня страшно...
Но он вернулся. А я даже не смогла его встретить. Я уже не верила. И когда хозяйка сказала мне, что он идет, я выскочила в одной сорочке на мороз - хозяйка ничего даже накинуть на меня не успела.
И вот, только перестала я схватываться по ночам и бежать куда-то, только зажили мои раны, и появилась у нас Люда, и вот - ей месяц, - моя золотая дочь, слушай, слушай!
– Мамочка, я все это давно...
– Я хочу перед вами отчитаться за свою жизнь, чтобы не говорили обо мне, что я - принцесса! Нет, доченька, ты всего не знаешь - когда тебе был месяц, папу опять забрали, и я осталась с месячной девочкой на руках, с которой я ходила в очередь за хлебом, с которой я читала по девять часов военным санитарам, а она лежала на диване и была голодной, потому что я была - голодной, Так прошло несколько месяцев, и - садитесь в нетопленные пульмановские вагоны, ей четыре месяца, она худючая, страшнючая, молока у меня нет, и последние пеленки, на которые я изорвала мои сарафан и платье - украли. Я привезла ее в двух байковых портянках моего мужа.
Ехали мы месяц. Нужно было бегать на станциях менять вещи на молоко. Дважды я от эшелона отставала. Вот такой был у меня выбор - или Людмила умрет с голоду, или я отстану, - а никто не знает, что значит отстать от эшелона и потом догонять этот эшелон, в котором остался без матери четырехмесячный ребенок. Вот когда я на всю жизнь прикипела к ней душой.
По дороге я заболела, и она заболела. Приехали мы из Сибири в Россию, а там грязь, тараканы черные, страшные, чуть Людочку не съели. Весила она тогда семь килограммов, а был ей год.
И тогда я сказала: "Знаешь, Новоград уже освободили. Отвези меня домой - я хочу там умереть."
Он попросил, и ему пошли навстречу. Он отвез нас из Выксы на Украину - и машинами, и самолетами...
Моя мать нас откормила, а потом я с моей Людой, - а ей год и восемь месяцев - по тринадцать километров ходили на сельский участок в Гульск, где я была врачом. Я носила ее на руках туда и обратно - ночевать я там не могла, бандиты как раз в то время убили учительницу из школы, было опасно, не могла я ее оставить и у мамы: так рыдала, когда я уходила, так страшно кричала, что
Когда я нашла его опять - в Киеве, в госпитале на улице Лукьяновской, после сыпного тифа, я просто его не узнала - от него и половины не осталось, Но у него был очень сильный организм, и он остался жив, и это было главное.
Потом были тоже очень тяжелые годы - наш дом сгорел, сгорела моя сестра, тридцати шести лет, и он помог мне поставить на ноги ее троих сирот и сирот моего брата - и среди них была твоя мать!
(...она полоснула взглядом внучатую племянницу, и та не выдержав, опустила глаза.)
Вот за это все, за дальнейшую жизнь - потом уж все было терпимо - я благодарю своего мужа, Я благодарю его за то, что он в семье не был эгоистом, не был деспотом, что он сфеpу самоутверждения находил не в семье, а в любимой работе, и если он самоутверждался, то самоутверждался в работе, любимой до фанатизма.
Я была тогда страшной и похожей на клячу - но он относился ко мне бережно, с уважением, с заботой. Он привил детям свою любовь к книгам, - не к тем книгам, которые для мебели стоят в шкафах у некоторых, а к тем книгам, которые мы читали по ночам... Сыну он читал каждый день, и сын научился читать в четыре года, потому что ему не терпелось узнать, что же будет дальше, потому что ему хотелось прочесть сказку, которую папа не дочитал... Он читал и мне книги, а уж потом я их сама дочитывала...
Спасибо тебе за все, Алексей.
Спасибо за то, что ты терпел меня больную.
Спасибо тебе за то, что мы с тобой прошагали нашу жизнь в уважении, внимании, любви - эти сорок пять лет!...
– Да, - сказала дочка, - чуть-чуть осталось до золотой свадьбы...
...Я выключил магнитофон.
Все, что должно было быть сказанным, было сказано.
Спустя семь лет я впервые решился прослушать эту скверно записанную пленку, как видно, единственную пленку с записью ее голоса. Я не брался анализировать эту запись, и тому было немало причин.
Прежде всего, наши отношения с ней были очень сложны и запутанны, несмотря на всю взаимную внешнюю заботу и нежность. Она знала обо мне больше, чем кто-нибудь, больше, чем следовало знать обо мне кому-либо. В какой-то мере это делало меня ее должником, и заставляло меня быть к ней нежным и заботливым, несмотря на присущую мне лень и эгоизм, несмотря на то, что я мужчина.
Она ненавидела грязных, похотливых и разящих перегаром мужиков, она не хотела видеть таким своего сына. Возможно, поэтому она была к нему сурова.
Конечно, ее сыну доставалась любовь отца и сестры, но мне достоверно известно, ЧТО означали для него слова "сиротство", "тоска", "одиночество" - ключевые слова его детства и отрочества.
О да, она очень тяжело болела после его рождения, она заботилась о нем, как никто, она прививала ему любовь к труду, она ревностно оберегала его от лени, излишней свободы и дурных привычек, и когда сын уехал в большой город, на нее обрушились чудовищные тревога и тоска... Но, тем не менее...
Мое отношение к ней было, скажем так, несколько критичным. Разумеется, я понимал, что имею дело с человеком, у которого сильно расшатана психика, человеком, очень обостренно и даже неадекватно относящимся ко всему, что входило в сферу так называемых человеческих слабостей. Так называемые человеческие слабости не прощались.