Пленница былой любви
Шрифт:
Несколько дней подряд Зухра или Маджид подвозили нас утром в город. И каждый такой выезд был приключением. Мы оказывались в сутолоке города, который за четыре послереволюционных года разросся с пяти до четырнадцати миллионов жителей. Хотя точно установить численность населения было невозможно. В результате экономического кризиса обезлюдели деревни, и их жители сбежали в Тегеран в поисках хлеба и крыши над головой. В город хлынули также тысячи, а может быть и миллионы, беженцев из Афганистана.
Всюду, где мы ходили, нас окружали толпы угрюмых, уставших людей.
Вдоль улиц тянулись сточные канавы. Люди
По всему городу велись строительные работы, выполняемые вручную, беспорядочно. Даже речи не шло о строительных нормах, пользовались брусом разных размеров, и, таким образом, воздвигались строения сомнительного качества и устойчивости.
Город находился как бы на осадном положении, под контролем вооруженных до зубов солдат и полиции. Прогулка по улицам вселяла страх. Казалось, что дула карабинов направлены прямо на нас.
Вездесущие солдаты революции, одетые в пятнистые куртки, задерживали машины, выискивая контрреволюционную контрабанду: наркотики, книги, критикующие шиитскую доктрину ислама, или магнитофонные кассеты американского производства. За последние грозило полгода заключения.
Были там и зловещие пасдары – специальная полиция, которая носилась на белых «ниссанах». Каждый мог рассказать какую-нибудь леденящую кровь историю о них. Овеянные мрачной легендой пасдары были в сущности шайкой наделенных властью уличных бандитов.
Одной из их обязанностей был контроль за женщинами: правильно ли, в соответствии ли с законом страны они одеты. Я не в состоянии была понять явное противоречие: женщины на виду у всех кормили детей грудью – их не волновало, что обнажен бюст; главное – закрыта голова, подбородок, руки до кистей и ноги до щиколоток.
В этом странном обществе мы, как сказал Муди, относились к элите. Мы пользовались авторитетом уважаемой семьи, которая по сравнению с рядовыми иранцами была более культурной и образованной. Даже Амми Бозорг представляла образец мудрости и чистоты. Мы были также относительно состоятельны.
Страну захлестывала инфляция. Банки платили около ста риалов за доллар, но Муди предупредил, что рыночный курс еще выше. Теперь я знала, зачем он отправлялся несколько раз в город без меня. У него было столько наличности, что не представлялось возможным носить ее с собой. Он наполнил деньгами карманы всех костюмов, висящих в шкафу нашей спальни.
Я поняла, почему люди на улице носили пачки денег толщиной десятки сантиметров. К тому же в Иране нет кредитных карточек, и чеки здесь не в ходу.
Мы с Муди не могли представить себе относительной ценности этой валюты. Приятно было почувствовать себя состоятельными. Мы купили наволочки с ручной вышивкой, инкрустированные золотом деревянные рамки для живописи, миниатюры с редким рисунком. Муди подарил Махтаб золотые сережки с алмазами, а мне колечко, браслет и алмазные сережки, а также золотое ожерелье за три тысячи долларов. Я знала, что в Штатах оно будет стоить гораздо больше.
Махтаб и мне понравились длинные цветные платья из Пакистана, и Муди купил их нам.
Мы выбрали комплекты полированной мебели из
В один из дней, когда Зухра собиралась взять меня, Махтаб и несколько женщин из семьи за покупками, Муди, демонстрируя свою щедрость, вручил мне толстую пачку банкнотов, которые даже не считал. В тот раз мне приглянулся итальянский гобелен размером полтора на два с половиной метра. Я знала, что он будет хорошо выглядеть у нас на стене. Стоил он около двухсот тысяч риалов, или приблизительно две тысячи долларов. К концу дня у меня еще оставалось много денег, которые я хотела сохранить. Не приходилось сомневаться, что Муди не спросит о них.
Почти ежевечерне приходил кто-либо из многочисленных родственников Муди. Мы с Махтаб на этих приемах чувствовали себя чужими. Для нас они были сплошной мукой, но отчасти давали хоть какое-то развлечение.
Родственников Муди можно было разделить на две категории. Половина рода жила, как Амми Бозорг, безразличная к грязи, отвергая достижения цивилизации, рьяно придерживаясь наказов фанатичной шиитской доктрины ислама. Остальные были уже более западными, более культурными и дружелюбными, соблюдали правила гигиены. Они охотнее говорили по-английски и гораздо предупредительнее относились ко мне и Махтаб.
Нам нравилось навещать Резу и Эссей. В своем доме племянник Муди был настроен дружески. Эссей тоже не скрывала своей симпатии ко мне. Она пользовалась любой возможностью в разговоре со мной пополнить свои скромные познания в английском языке. Она и некоторые другие помогали мне в какой-то степени преодолеть чувство грусти и растерянности в чужой стране.
И все же мне нечасто удавалось забыть, что, как американку, меня относят к врагам.
В один из дней мы были приглашены к двоюродной сестре Муди, Фатиме Хаким. Некоторые иранки после брака берут фамилию мужа, но большинство остаются все-таки на девичьей фамилии. Неизвестно, как это было в случае с Фатимой, потому что она из семьи Хакимов и вышла замуж за Хакима, своего близкого родственника. Это была доброжелательная женщина лет пятидесяти. И хотя Фатима не говорила по-английски, за ужином, который был накрыт на полу в холле ее дома, она производила впечатление очень милой и заботливой. Ее муж, на редкость высокий для иранца, на протяжении всего вечера произносил себе под нос молитвы и читал Коран. А наш слух был атакован знакомым шумом разговорившихся родственников.
Сын хозяев невольно приковывал внимание. Ему могло быть лет тридцать пять, но рост его едва достигал ста двадцати сантиметров. Черты его лица также были детские. Скорее всего это снова был пример одной из многих генетических аберраций, которых я уже столько видела в переженившейся между собой семье Муди.
Во время ужина это создание, напоминавшее гнома, обратилось ко мне с хорошим британским выговором. Хотя мне было приятно услышать английский язык, но манера собеседника могла каждого вывести из равновесия. Как набожный человек, он не смотрел на меня вообще.