Пленница тирана
Шрифт:
До крови закусываю губу — эта ненависть, она просто раздирает. И руки эти его, и навалившееся тяжелое тело, — все омерзительно, все гадко, и сбросить с себя не получится.
— Тшшшшш, — безумием каким-то лихорадочным светятся его глаза, будто совсем сумасшедший рядом со мной.
Дергаюсь назад, вжимаясь в матрас, — жутко, — может, и правда он — просто безумен?
Глава 40
— Больше не будет больно. Теперь все будет иначе. Я дам тебе привыкнуть. Ты даже не знаешь, — скользит по мне этим своим сумасшедшим взглядом, мечется
Зажмуриваюсь, — нет, он на самом деле сумасшедший! Нужно… Нужно просто это пережить… Перетерпеть. Не провоцировать, не дразнить этого зверя.
Хочет быть нежным — пусть считает, что нежен. Хочет сделать это со мной снова — пусть делает, лишь бы быстрее. Все равно я ничего сейчас не изменю, — и вся надежда лишь на то, что надоем, или у него появится новая игрушка для забав в постели. Но сейчас — сейчас лучше покориться. Все равно ведь возьмет. Все равно ведь сделает все, что ему хочется. Так пусть лучше так — без сопротивления. Чтобы не было снова так жутко и так больно. Чтобы не озверел, как в прошлый раз…
Входит в меня, — и уже не так больно — может, потому, что больше не сопротивляюсь, внутренне не сжимаюсь больше — смирилась и лежу под ним, как тряпичная кукла, — не дергаясь, даже внутри, морально, мысленно не дергаюсь, — пусть. Пусть творит. Что ему хочется. Пока. Пока я что-то не придумала — или пока он не наигрался.
В конце концов, он не урод и не калека — уж точно на мне не заклинится. Надоест ему. Очень скоро надоест, — только не злить и не сопротивляться.
И все равно дергаюсь, — тело сбежать пытается от распирающего внутри проникновения.
Что-то шепчет. «Расслабься. Не с того начали. Я аккуратно… Все будет по-другому…»
Может, все-таки есть шанс поговорить?
Может, есть в нем — что-то нормальное, человеческое?
Злой тогда был, с разборок приехал тогда — вот так и поступил.
«Не разобрался…»
И… И ведь, кажется, он и вправду старается быть нежным?
Медленно вошел, не двигается, дает к себе привыкнуть.
Слова даже какие-то шепчет, — «нежная, хорошая…» Что-то там еще…
Может, — и правда? Все-таки попробовать? А вдруг — отпустит? Пусть и не сжалится, — нет, такие жалости не знают, это по глазам его — холодным и вспыхивающим иногда огнем, видно, — но… Разве такому, как он, — самому не противно, что берет женщину против ее воли?
— На меня смотри, — вот, снова.
Но руки не рвут, и член его меня не раздирает, — двигается во мне действительно аккуратно, как будто заботясь… И даже, похоже, ласкать пытается, — не так, как Кирилл, нет, — по-другому, — более жадно, но, одновременно с этим напором, и как-то… Не так грубо, как это выходило у Кира.
Скользяще, плавно, не рывками, хоть и более страстно…
Мысль про Кира снова простреливает меня всю насквозь, — и я распахиваю глаза.
И в ужасе замираю, глядя на то, как темнеет его взгляд, — становясь злым, бешенным, как сжимаются в тонкую побелевшую нитку только что приоткрытые чувственные губы.
Сейчас передо
Ему даже делать, говорить чего-то не нужно.
Это чувствуется, — на подкожном, на инстинктивном уровне, — ярость безумная, точно такая же, какой безумной только что была и его страсть.
Рывком срывает меня с себя, швыряя на постель.
— Блядь, Фиалка, я ж с тобой по-человечески хотел! Лучше, по-твоему, чтоб тебя у Маниза во все щели ебали? Все, кому не лень, да, так было бы лучше? — со злобой цедит сквозь зубы.
— Можешь не дергаться. Ничего сейчас не будет. И так, как предлагал тебе — не будет. Сама придешь. И будешь ублажать — так, как и должна делать шлюха. И мне будет по хрен, — умеешь ты или нет. Будешь! И только попробуй сделать что-нибудь хреново! Ты — моя вещь. А вещи должны удовлетворять хозяина, — иначе они идут в расход.
Он выходит, оглушительно хлопнув дверью, — так, что я, дергаясь, просто подпрыгиваю на постели.
И тут же, обхватив себя руками, приваливаюсь к холодной стене.
Говорить с ним — бессмысленно, — окончательно понимаю собственный приговор. Он и не собирается слушать.
Что же я наделала, Господи!
Теперь он не простит, — и кто еще знает, что со мной сделает!
Он зол, — и теперь по-настоящему!
И вовсе не факт, что его крокодилы — это самое страшное, что меня ожидает после этого!
Лучше бы он просто поимел меня и вышел.
Но…
Я могу подчинить тело, заставив его не шарахаться и просто лежать или даже двигаться под ним.
Могу заставить себя молчать и даже мимикой не выдать ни страха, ни отвращения.
Могу.
Но то, что в глазах, то, что переполняет меня внутри, самую душу пронизывает, — с этим я никак не могу бороться!
Он не простит, — ледяным ужасом поднимается внутри, затапливая насквозь, — так, что, кажется, легкие покрываются ледяной коркой. Не простит и не забудет мне этого! Господи, что же теперь со мной будет!
Глава 41
Морок.
Не припомню, когда я своей жизни встречал рассвет вот так, — на террасе, и со стаканом виски.
Взлохмаченный, взъерошенный, — и бесконечно злой.
Так и не пришла, сучка, — глупая, дурная девка, — надо было ей прийти, может, тогда бы и сжалился еще. Если бы повела себя правильно.
А я, блядь, ждал.
Прям перед глазами стояло, — как приходит, — робко, покорно, всхлипывая, с головой опущеной, в пол смотря.
Как, дрожа и вымаливая прощение, молча опускается на колени, стряхивая с себя платье-паутинку.
Как, со слезами раскаяния на глазах, берет в свой сладкий ротик мой член, — подымая при этом мокрые, заплаканные глаза с мольбой о прощении, на меня.
И, блядь, внутренне весь задыхался от этого вида!
Меня бы, пожалуй, попустило.
Поднял бы к себе, наверх, — и вернулся бы к тому, что было ночью.
Гладил бы мокрые щеки, усадив к себе на колени, стирая ее слезы.
Успокоил бы, сказал бы, что больше не сержусь, и…
И ласкал бы ее — долго, медленно, до одури, до сумасшедшего томления, — ее, своего, такого, которое сжигало бы в полыхающем огне, — смакуя, распаляя обоих, чуть дразня, — почти утоляя эту ненасытную жажду, — и снова отстраняясь.