Пленница
Шрифт:
— Я ваш друг, — сказал Эрнандес. — Скажите, что побудило вас назначить встречу?
— Общее благо, — ответил Коа Хаджо.
— Что именно?
— Мы получили сообщение от короля Филиппа через гонца его сына. Дикого Кота.
— Вы пришли сдаться мне?
— Нет, мы не предполагали, что должны сдаться, ибо соблюдали мир этим летом.
— Но случались инциденты…
— Нет, друг. Это не мы. Мы стремились к миру. Как генералам не всегда удается остановить фермеров, борющихся за землю, так и нам трудно удержать отступников.
— Вы
— Мы привели негров, которых многие называют своей собственностью.
Эрнандеса явно терзали сомнения.
— Я желаю вам всем добра, но нас слишком часто предавали. Боюсь, сейчас вам придется пойти со мной. Обещаю, с вами будут обращаться хорошо. Вот, я привел Голубую Змею. Он скажет вам, что вы должны пойти со мной.
Голубая Змея, индеец с усталым, изможденным лицом, вышел вперед:
— Генерал Эрнандес, я не думал, что те, кто пришел говорить, будут схвачены.
Эрнандес, не ожидавший таких слов от Голубой Змеи, сделал едва заметное движение, и солдаты шагнули вперед.
Ловушка захлопнулась.
Теперь это поняли и индейские воины. Они были вооружены, но не успели бы выстрелить: их смяли бы, как кукурузу осенью.
Джеймс посмотрел на Оцеолу. Тот с непроницаемым лицом слушал Эрнандеса. Все случилось так, как сказал Джаррет. Они должны пройти семь миль до Сент-Августина. С ними обещали хорошо обращаться. Никто из них не пострадает Оцеоле и еще двоим привели лошадей. Джеймс не двинулся с места, пока к нему не подъехал Эрнандес.
— Это предательство, — бросил Джеймс.
— Такова необходимость.
— Вы схватили легендарного вождя, ожидавшего вас под белым флагом перемирия.
— Мне очень жаль, — устало отозвался Эрнандес. — Я ничего не могу объяснить вам, Джеймс. Меня самого тошнит от того, что мы сделали. Однако Джесэп решил, что у него нет выбора. Он считает, что, задержав Оцеолу, прекратит войну.
— Он не остановит войну, а создаст образ мученика.
— Да простит меня Господь! Я молюсь лишь о том, чтобы кровопролитие прекратилось хоть на некоторое время. Повторяю, Джеймс: мне нет оправдания. Но я готов дать вам шанс уйти в лес.
Джеймс покачал головой;
— Спасибо за предложение и дружбу, но сейчас я должен быть с Оцеолой.
— Но…
— Мне грозит виселица?
— Нет. Вас лишь могут назвать предателем.
— Меня называли еще и хуже. Еще раз спасибо, но мне придется пройти это до конца.
— Я позабочусь о том, чтобы солдаты нашли вашего коня…
— Хорошо, однако я пойду пешком.
Они направились к форту. Джеймс подумал, что армии повезло с уловом. Оцеола, Коа Хаджо, семьдесят с лишним воинов, шесть женщин и несколько негров индейского происхождения. Кто-то наверняка уже скачет во весь опор к Джесэпу с сообщением, что его предательство увенчалось успехом.
Джеймс почти ни о чем не думал, пока шел к форту. Быстрая ходьба доставляла ему удовольствие, освобождая душу и тело от напряжения и ярости.
Их
Он слышал шепот:
— Боже, да ведь это полукровка Маккензи!
— Совсем превратился в дикаря! Кровь в конце концов берет свое, как брат ни рядил его в белые сорочки с кружевом.
— Он был гвоздем сезона…
— Ни одна приличная дама не подпустит к нему свою дочь! Даже если он богат, как Мидас!
— Богат?
— Ему принадлежит половина земель Маккензи.
— Но он же дикарь… такой красавец и все же дикарь…
Слова не имели значения. Джеймс слышал их и раньше. Он шел с пленниками по собственной воле, ибо желал разделить участь своего народа и сделать все, что в его силах. Ни пристальные взгляды, ни злобные слова не причиняли ему боли. Он высоко поднял голову и устремил взгляд вперед.
Но вдруг…
Джеймс увидел ее. Тила стояла у дороги в голубом цветастом будничном платье, царственно-прекрасная. Огненно-рыжие волосы были собраны в пышный узел на затылке.
Вцепившись в руку Джона Харрингтона, Тила провожала глазами нескончаемый поток индейцев и солдат.
Что-то в ней изменилось. Конечно. Последний раз он видел Тилу в роще — обнаженной, с распущенными волосами, свободную и непокорную. Тогда они были равны. Теперь — нет.
Белая девушка и полукровка Маккензи, к которому ни одна приличная дама и близко не подойдет. Горечь обжигала его даже в тот момент, когда он гордился тем, что унаследовал от своих краснокожих предков, — честью и свободолюбием, такими же неотъемлемыми чертами его народа, как преследующие этот народ голод, горе и болезни.
Но Тила одна из них. Ей не понять его. Однако дело не только в этом. Она действительно изменилась. Взглянула на Джеймса с жалостью и отвернулась. Он не выносил жалости. Но почему девушка отвернулась? От стыда? Она так цепко держалась за руку Харрингтона…
Да, Тила изменилась. В ней появилось что-то новое. И это не связано ни с тем, как она смотрела на него, ни с жалостью, ни со стыдом.
Джеймс заметил что-то почти неуловимое в ее облике И все перевернулось в его душе. Он напрягся, точно пружина. Самые разноречивые чувства захлестнули Джеймса: горечь, сомнения, страх, зависть, ревность…
Он смотрел, как Тила стоит рядом с Харрингтоном, и не мог отвести взгляд.
«Господи! — говорил он себе. — Разве не я сам велел ей выйти замуж за Харрингтона? Разве не я постоянно отталкивал эту девушку?»
Но это звучало неубедительно. Ему страстно хотелось прорвать оцепление, броситься к Тиле, схватить ее, встряхнуть. Да, пусть все увидят, какой он дикарь!
У нее будет ребенок, и зачала она его не несколько недель назад! Тила, наверное, знала об этом еще тогда, в лесу, но не сказала ни слова. Не сказала ему…