Пленник волчьей стаи

Пшонкин Юрий Александрович

Атувье громко рассмеялся, крикнул вдогонку:

— Эй, длинноухий, не бойся меня! Сегодня сын Иви­гина, у которого родился сын Тавтык, не будет охотиться. Сегодня у меня большой праздник! — Он поднял руку: — Слушайте меня, звери! Я, сын Ивигина, в честь рождения сына даю слово: десять солнц я не буду охотиться. Это говорю я, Атувье. Я дал слово — я сдержу его. Пусть спокойно десять солнц и десять лун множится род каж­дого зверя.

Тынаку слышала клятву мужа. Она была счастлива: Атувье дал великую клятву в честь сына.

...Еще далеко было до тепла, до тяжелого снега, но и первые робкие шажки весны радовали Атувье и его жену. Весна — пора надежд, весна всегда приносит ра­дость.

Они радовались приближению тепла и своему сыну. Маленький

Тавтык хорошо рос, наливался соками жизни, радовался лежа в самых нежных шкурках, которые успел добыть для него отец. Тынаку часто выносила его из тем­ной яранги, и мальчик с первых же дней вдыхал запахи снегов и еще не проснувшихся от спячки деревьев. С пер­вых дней Тавтык начал познавать суровую жизнь чаучу. Когда ребенок совсем маленький, он часто плачет: у него растут кишки, его мучают боли в животе, потом набу­хают десны перед появлением зубов. Плакал и Тавтык. Тынаку не баловала сына качанием на руках. Она успо­каивала его так, как успокаивали всех младенцев во время кочевок,— вынимала сына из теплых шкур и го­ленького клала на снег. Ошпаренный холодом, малыш за­мирал и затихал. Мать снова укладывала его в шкуры. Это был проверенный способ успокаивать младенца, и Тынаку, дочь чаучу, нисколько не опасалась за здоровье сына. Впрочем, ей и некогда было уделять сыну много времени — слишком много дел ждали ее рук. Она готови­ла еду, шила одежду и обувь, убиралась в яранге, выде­лывала шкурки зайцев, которых петлями брал Атувье. И, конечно же, меняла травяную подстилку у Тавтыка — он хорошо ел.

* * *

Снова в страну чаучу пришла весна с ярким-ярким солнцем. Впрочем, в этих краях она проносится быстрым чирком. Весны здесь почти не бывает. Кажется, еще вче­ра земля вздыхала под тяжелыми, наводопевшими снега­ми, а уж сегодня на проплешинах, на кочках, в затишных лесных полянках рвутся к солнцу стрелы черемши, осо­ки, набухают почки. И все — нет весны, по земле чаучу на зеленых аргизах покатилось лето. Снова реки, заводи, протоки закипели от рыбы, снова медведи торили свои тропы по хвощу и осоке — от тундры к реке, от реки — к тундре.

Атувье занялся привычным делом — заготовкой юко­лы, квашеной рыбы. Крюком, сделанным из самого длин­ного гвоздя (Тынаку взяла у отца один такой гвоздь), вбитого в шест, он таскал и таскал рыбу, пластал ее и развешивал располовиненные до хвоста тушки на жерди. Вскоре наступила пора линьки гусей, и он отправился к ближнему озеру и палкой набил немало жирных птиц, у которых очень вкусное мясо.

Еды им хватало, но прежняя забота мешала Атувье спокойно спать — нужны были оленьи шкуры. Тынаку уже исколола все пальцы, починяя одежду мужа и свою. К тому же Тавтык подрастал. Мальчик выдался в отца — крупный, длинноногий. Тынаку уже не стеснялась мужа и нет-нет да и напоминала о шкурах, о любимом, при­вычном мясе.

Атувье отмалчивался. Глупая женщина. А что они бу­дут есть долгой зимой? Год неурожайный — рыбы мало. Сеть Тынаку еще не сплела. Что есть будут? Зимой он брал петлями зайцев и куропаток, но охота на них нена­дежная. Можно, конечно, еще раз попытаться убить мед­ведя, но после встречи с людоедом ему больше не хоте­лось встречаться один на один с хозяином. Если бы у него были карабин или винчестер. Или крепкий ремень из лахтака, чтобы насторожить петлю. Атувье знал, как надо ставить петлю на кайнына. Надо найти большое дерево с наклоненной вершиной, привязать к ней петлю, а чуть выше кусок мяса. Кайнын обязательно учует мясо. Подойдет хозяин, встанет на задние лапы, потянется передними к приманке, цапнет за нее. Тут-то он и попал­ся: макушка дерева начнет выпрямляться и петля за­хватит медвежью лапу, а то и голову, вверх потянет. Медведь-то на задних лапах стоит — ничего не может сделать. Атувье видел двух кайнынов, угодивших в ре­менный капкан. Таких кайнынов охотники убивали только копьями. Из ружья нельзя. Смерть от пули по­павшего в ременную петлю медведя не нравится духам. Если кто убьет пулей, духи потом отомстят. Из ружья нельзя убивать и попавшего в петлю оленя. Такие оле­ни должны принять смерть от стрелы.

Таков обычай предков, и никто не должен нарушать его. Ой-е, как плохо жить без людей, тяжело быть изгнанником . У него есть три шкурки красных лисиц, две шкурки росомах, целая горка шкурок горностаев. Их можно было поме­нять на лахтачьи ремни, на капканы. Лисиц и росомах он взял стрелами. Пришлось долго сидеть возле прима­нок. Ой-е, будь у него капканы, сколько бы шкурок он имел. Богатые здесь места, зверь непуганый, довер­чивый. Э-э, зачем такие мысли пускать в голову! Проклятые волки! Проклятый обычай! Разве он, сын Ивигина, шел против воли духов? Разве он сам ушел к хвостатым? Они, эти хитрые, сильные звери, взяли его в плен и увели за собой. Увели, чтобы он помог им вы­жить на Большом Холоде. Будь проклято племя хвоста­тых!.. До этого он никогда так плохо не думал о волках. Теперь думает. За его плен расплачиваются жена и сын. Нужны оленьи шкуры. «Нужны, нужны»,— билась в го­лове неотвязная мысль. Куда идти за дикарями? Снова в долину Круглого озера? Но дикари могли и не вернуться в нее. Искать в другом месте? Где? В другой долине. О, теперь он будет умнее. Зачем прошлым летом он три раза ходил в эту долину? Надо было убить пять, а лучше шесть дикарей и нести домой только одни шкуры.

Катилось по стране чаучу зеленое светлое лето, но люди уже думали о долгой зиме, Тынаку тоже готовилась к ней. На этот раз с еще большим старанием: семья прибавилась. Она рвала крапиву, сушила ее, замачивала в воде и снова развешивала для просушки. Затем сухие стебли расчесывала специальным гребешком, скручивала нити для сети. Ей очень хотелось, чтобы на следующее лето, к подходу чавычи, у них была сеть. Чавыча — рыба ранняя, рыба вкусная. К тому же из толстой кожи этой главной рыбины можно будет сшить летние торбаса и штаны.

Атувье хоть и думал-гадал, куда ему податься на ди­карей, без дела не сидел, спал вполглаза. Много дел ему надо переделать перед дальней дорогой: он чинил ярангу, ловил рыбу, пластал ее, вялил. Не забывал и про яму, которую надо было наполнить свежей рыбой. А еще ходил с луком к озерам, стрелял уток, гусей, заготавливал на зиму дрова. Это было не таким простым делом: пилы у него не было, и приходилось работать только топором. Он работал много, словно предчувствуя, что на этот раз он уйдет надолго.

Когда стала наливаться красным соком брусника, Атувье сказал себе: «Пора идти в долину Круглого озе­ра. Мех у оленят подрос, стал густым».

* * *

В долину Круглого озера Атувье спустился с сопки в полдень. Спустился опечаленный — с вершины сопки он не видел, сколько ни всматривался, ни одного дикаря. «Неужели поднебесные так и не вернулись в долину после нападения волков? — размышлял он.—А может, они бродят где-нибудь рядом, в распадках?» Ой-е, плохо: долина во-он какая, много сопок рядом, много распадков.

Он не пошел сразу по распадкам, решил подождать дикарей около озера. Благо на озере плавало много уток, гусей. Все берега его были хорошо обжиты птицами. Он без труда подстрелил жирного гуся, развел костер и зажа­рил птицу. «Ой-е, как не хватает мне Черной спины. Уж он-то помог бы мне найти поднебесных»,—вздыхал Атувье, глядя, как из прибрежной травы то и дело взле­тают гуси и утки и летят куда-то в другие места. На­верняка птицы видят с высоты, где бродят олени. Но пти­цы никогда не укажут человеку, где олени, не помогут ему.

Зимой Атувье часто вспоминал о Черной спине. Вспо­минал и втайне надеялся, что тот вернется к нему. На­прасно надеялся. Нет, у Черной спины своя жизнь, воль­ная. Как и у его собратьев. Зачем ему жить с людьми? Волк должен жить с волками. Волк не должен ждать, когда человек бросит ему обглоданную кость или рыбину. Волки — гордый народ.

...Три дня и три ночи ожидал Атувье оленей на берегу озера. Не дождавшись их, он отправился обследовать ближние распадки, за которыми могли быть другие доли­ны. Он поднимался на вершины пяти сопок, но напрас­но — ничего не указывало на то, что где-то в этих местах бродят поднебесные. Ни единого свежего оленьего следа не увидел он.