Пленники Раздора
Шрифт:
Лют стискивал обережницу за плечи, а она тряслась и никак не могла успокоиться. Потому что боль хлестала из неё потоком, неслась неудержимой волной, заставляя захлёбываться, опустошая и освобождая сердце для того, кто не мог, не должен был в нём поселиться. Для волка, который не поймешь, когда врёт, а когда говорит правду. Для её волка.
— Вот есть же дуры, — шептал оборотень, вжимая Лесану в себя.
В тот миг, когда Серый упал Светла внезапно перестала блажить и рваться. Ослабла в руках Стреженя. Поникла. Ратоборец отпустил
Донатос уже вернулся от телеги с мертвецами, а блаженная по-прежнему лежала на окоченевшем волке.
— Светла, — присел рядом с ней крефф, осторожно убирая с лица девушки растрепавшиеся волосы. — Хватит лежать. Поднимайся.
Она смотрела сквозь него.
Колдун взял блаженную за плечи и попытался поднять. Она не сопротивлялась — безвольная, словно тряпичная кукла. Донатос отвел её в сторону и кивнул ребятам, чтобы уносили оборотня. Однако едва те приблизились, Светла вцепилась обережнику в рубаху и засипела сорванным голосом:
— Не трогай его, не трогай, не трогай!
Несчастная тряслась и глядела на креффа с такой мольбой, словно бы люди задумали хоронить её брата живым:
— Я виновата, виновата-а-а-а!!! — хрипела она, глотая слезы.
— Светла, Светла, — успокаивал дурёху колдун. — Ни в чем ты не виновата. Успокойся…
Но девушка по-прежнему цеплялась ледяными скрюченными пальцами за его рубаху и надсадно шептала:
— Я знала, знала… Тот, тот другой всё вывернул, всех искалечил. И меня, и тебя, и его. Всех. Я знала… я виновата…
Она дрожала, словно в остуде. Потом увидела, как несколько парней опять подхватили тушу волколака, пошатнулась, протянула руки к окровавленному зверю и тихо заплакала:
— Хвостик, Хвостик… Пожди чуть-чуть… Хво-о-о-остик…
Донатос прижал скаженную к себе, а она беспомощно повисала у него на руках, по-прежнему силясь дозваться того, кто давно её не слышал. Колдун обнимал дурочку, гладил по спутанным волосам, пытался увести, но она, снова вскидывалась с безнадежным отчаянием и шептала прерывисто, взахлеб:
— Он же брат мой! Брат единоутробный! Тот меня ума лишил, а его сердца! Не виноват он… — и снова озиралась, искала глазами мертвого волка, сипела: Хвостик, хвостик, пожди меня…
Крефф не понял, кто кого чего лишил, не понял, о чём она шепчет.
— Не успела я, — тряслась Светла. — Не успела-а-а…
У колдуна рвалось сердце, но он не понимал её. Видел лишь: девка лишилась последнего ума. Она и без того была рассудком скорбная, а уж после побоища нынешнего вовсе тронулась.
Дурочка едва стояла, он опустил её на землю, а она на коленях, путаясь в подоле рубахи, поползла к оборотню. Донатос не нашел в себе сил удержать. Подумал — пусть поймет, что мёртвый, выплачется, ей легче станет.
Девка же вцепилась в шерсть волколака, начала трясти, звать хриплым прерывистым шепотом:
— Светел,
Страшно и больно было глядеть на её отчаянную скорбь.
Лишь когда тонкие пальцы провалились в остывшую уже ножевую рану, Светла смолкла. И долго-долго разглядывала черную от крови ладонь. А потом разом словно угасла. Легла рядом с остывшей тушей, прижалась щекой к впалому волчьему боку, и закрыла глаза.
Она уже не плакала, когда её подняли. Не лопотала, когда отнесли и уложили на одну из телег. Не отзывалась, когда окликали по имени, когда тормошили. Смотрела перед собой и молчала. Словно оцепенела.
— Светла, — тихо звал Донатос. — Светла…
Девушка безмолвствовала. И не было больше в её глазах ни безумия, ни слез, ни переливчатых разноцветных искр. Только пустота.
Клесха, крепко схваченного повязками, бледного до синевы, но живого и злющего устроили в одном из возков. Главе рассказывали о потерях.
Волкам удалось разорвать трёх лошадей и четвертую спугнуть в чащу. Две телеги сгорели, третья была перевернута и разломана. Раненых сочли много — человек пятнадцать, а то и больше, целители уже с ног сбились. Погибли семеро дружинных парней и двое ратоборцев — Гляд и Сней. Стало быть, остались Печища с Любянами без воев.
Скорбные перечисления прервал неожиданный взрыв хохота, несущийся от дальних телег. Парни, стоявшие там, заходились от души и по мере того, как к ним подступались выяснить причину внезапного веселья, число безудержно хохочущих только возрастало.
Клесх приказал себя посадить, чтобы понять, чего такого приключилось в той стороне обоза, где уже в несколько десяток глоток заходились обережники.
— Да раздайтесь вы в стороны, кони! — рявкнул Любор, который, как наседка квохтал над Главой, боясь позволить ему лишнее движение.
Когда же смеющиеся расступились, взору открылся скрюченный Ильд.
Одной рукой старый целитель держался за простреленную поясницу, а другой сжимал выдернутый из борта телеги деревянный дрын, на который теперь опирался, словно на клюку.
Как у тщедушного креффа хватило сил выворотить такую орясину — осталось загадкой. Однако, совершив сей подвиг, Ильд двинуться дальше в своём удальстве уже не смог. И застыл в стойке бабы, дёргающей репу. Так он простоял до самого окончания битвы, покуда не хватились. Как старого обережника не задрали волки или свои же не подбодрили в суматохе случайной стрелой в зад — поди пойми.
— Что ж вы ржете, как жеребцы, — стонал Ильд, сам едва сдерживаясь от смеха. — Я ж молодших защищал.
Под раскаты безудержного хохота лекаря донесли до ближайшей телеги, где передали на попечение сбившегося уже с ног Ихтора.
— А Руста где? Дарен? — спрашивал тем временем Клесх.
От смеха рана у него раскрылась, и повязка теперь набрякла от крови.
— Дарен сгиб. Руста тоже, — угрюмо известил Елец. — Когда оборотень на обоз с целителями вспрыгнул, Ильда-то скрючило, а Руста выучей расшвырял и с волком сцепился. Я поздно подоспел, тот ему уже горло разорвал.