Плевенские редуты
Шрифт:
Рядом с капитаном лежал на земле в белых, измазанных грязью штанах юный солдат с восковым лицом. Из сабельной раны на голове торчала кость. Глаза юноши уже замутила смерть, но он лежал тихо, покорно ожидая кончины.
У другого солдата, вероятно, осколком гранаты распороло живот. Он тихо, жалобно стонал: «Воды, воды».
Подошел милосердный брат — сутуловатый, очень высокий, в белом с кровавыми пятнами фартуке, смочил губы раненого водой.
Тот вдруг попросил:
— Брат… Нарви цветы…
— Позже нарву, —
— Нагнись, — попросил тогда умирающий и, пошарив у себя за пазухой, достал мешочек. Протягивая его, тихо сказал — Рупь… пошли… как кончусь… в Таракановку… Псковской губернии, Торопецкого уезда. Мамане… Аграфене… Наумовой.
Милосердный брат спрятал деньги, подозвал помощника:
— Давай его перенесем вон туда…
Они положили солдата рядом с мертвецами. Пояснили Бекасову, почувствовав на себе его взгляд:
— Все едино дойдет. Нечего им доктора занимать. Недалеко корчился на траве, возле набухшей от дождя палатки, артиллерист с перебитыми руками, в бреду выкрикивал:
— Заряжай!
Потом просил тихо, умоляюще: — Добейте… И опять кричал:
— Заряжай!
Совсем еще мальчишка, с пулей, застрявшей в горле, сидя, качался от боли. Со зловещим свистом пузырилась кровь.
Бекасов издали, словно сквозь мутную сетку, видел, как под открытым небом делал операцию кряжистый мужчина с короткой густой бородой и в пенсне.
— Кто это? — тихо спросил Федор Иванович у санитара, показывая глазами на мужчину в пенсне.
— Профессор Эрнст фон Бергман, — не без гордости ответил санитар и побежал к операционному столу, обитому из грубых досок.
…Хирург, с засученными рукавами, в черном клеенчатом переднике, залитом кровью, отбросил в кучу отрезанных пальцев, рук, ног еще одну багряно-фиолетовую руку. В изнеможении присев на солдатский ранец, отер полотенцем пот с шеи, закурил небольшую трубку.
Жирные зеленые мухи летали над грудой обрубков, садились на кисею, прикрывающую лица мертвых.
Санитар принес хирургу таз с теплой водой, марлю, и он, через силу поднявшись, снова подошел к операционному столу, где уже лежал солдат с почерневшей и только что обмытой ступней. Бергман насупился, коротко приказал:
— Хлороформ!
Солдата усыпили, и хирург, удалив ступню, бросил ее в общую кучу, а санитар вылил в яму неподалеку кровь из таза.
Мимо дивизионного госпиталя прошла на передовую штурмовая колонна под знаменем. Офицеры ее саблями отсалютовали раненым. Солдаты из колонны кричали:
— Выздоравливайте, братцы!
— Мы за вас расквитаемся!
Какой-то раненый попытался подняться, отдать честь знамени, но в изнеможении упал на землю.
Притащил на спине изувеченного русского солдата пожилой болгарский крестьянин.
Возле кухни пилили дрова. Пронесли мимо Бекасова в шалаш-мертвецкую очередного умершего. Неподалеку забивали быка для госпитального довольствия. Все было
Фельдшер, с ножницами на шнуре через шею, крикнул человеку, стоящему у аптечной юрты:
— Як тебе, рецептариус…
Этот крик словно ударил по нервам Бекасова, и он снова потерял сознание.
Чернявская подошла к профессору, когда он закончил операцию. Лицо у Бергмана землистое, глаза — смертельно усталого человека.
Профессор приехал сюда добровольцем вместе со своими студентами-медиками из Дерптского университета.
Первое крещение они получили после Зимницкой переправы, но там была благодать сравнительно с тем, что приходилось испытывать здесь. Несмотря на свою молодость — Бергману менее сорока лет, — в мире медицины он был уже хорошо известен печатными работами по хирургии черепа и головного мозга, тем, что предложил асептические методы предупреждения раневой инфекции.
— Что еще? — раздраженно спросил хирург, с неприязнью поглядев на Чернявскую.
Да и как не раздражаться, когда не было даже сулемы, на исходе карболовый раствор, гипс прислали отсыревший, негодный к употреблению, кончился хлороформ! Вот и оперируй. Последнего оперируемого солдата оглушили водкой. Впору писать рапорт князю Голицыну, ведающему санитарной частью Действующей армии. Да вряд ли что изменится.
— Поступил капитан, сабельное ранение в плечо… Рука плохая… — сказала Чернявская.
— Покажите его мне, — сердито приказал профессор, но Чернявская уже знала, что эта сердитость от изнеможения, от недовольства беспорядками и к ней, как и неприязнь, отношения не имеет.
…Александре Аполлоновне нелегко было попасть в полевой госпиталь, несмотря на то, что профессор Склифосовский писал в своем рекомендательном письме еще в систовский госпиталь: «Не гнушается никакой работой, самоотверженна в уходе за ранеными».
Но военно-медицинское начальство не хотело брать ее из Красного Креста в Действующую армию. Прямо не говорили почему, придумывали разные благовидные предлоги. А подтекстом шло: «Слишком смазлива. Наверное, изнежена, избалована, хлопот с ней не оберешься. Разве для такой лишения фронтовой жизни?».
Но Чернявская переборола все препятствия. В Систово встретила она дальнюю родственницу своего покойного мужа, ставшую графиней Коновницыной и приехавшую сюда по делам благотворительности. Графиня все сделала быстро, и Чернявская оказалась у Бергмана в полевом госпитале одной из немногих сестер милосердия.
Первое время при виде отрезанных рук, ног Александру Аполлоновну мутило. Она пробовала курить, чтобы перебить запах гноя. Но от дыма ее выворачивало до рвоты, и Чернявская оставила эту затею. Все же со временем она привыкла к виду человеческих мук, страшным ранам, к смерти настолько, насколько можно ко всему этому привыкнуть.