Плевенские редуты
Шрифт:
— Поможем дядо Ивану! — восторженно воскликнул Стоян, имея в виду, что теперь-то болгары и на коне помогут России. И, стянув с головы новую фуражку, запустил пальцы в густые вьющиеся волосы цвета вороньего крыла.
Алексей удивился тем изменениям, что произошли даже во внешности Стояна. В Плевне, когда они взяли юнца с собой, глаза Русова глядели на мир недоверчиво, словно ожидая пинка или взмаха плети. Сейчас, будто подменили парня, совсем другой человек, настоящий войник.
Алексей улыбнулся ему, притянул за пояс к себе, стал рассказывать
— Тебе награда! — убежденно сказал Русов, выслушав этот рассказ и положив руку на грудь Суходолова, словно показывая, где должна висеть эта награда.
— Не досталась, — с сожалением цокнул языком Алексей. Им на сотню прислали четыре не именных, а голосовых Георгия. Сначала казаки выкрикивали достойных. Их оказалось семь. Тогда эту семерку поставили в ряд, а сотня пошла позади достойных, справа по одному. Каждый бросал свою фуражку перед тем, кого выбирал для награды. Когда сосчитали фуражки, Суходолов недобрал две. Есаул Афанасьев, подбодряя, сказал:
— Ничего, молодой еще, заслужишь.
Да он особенно и не огорчался, но все-таки жаль, что не дотянул. Вот бы Кремена гордилась!
Потом горнист сыграл «честь», сотенный раздал награды, счастливчиков качали, подбрасывали вверх, и Алексей вовсю старался.
Только плохо, что все эти дни его преследовали глаза турка, убитого в бою. Тот бежал, обхватив руками бритую голову, оглядываясь. «Дак ведь не я его, он бы меня», — говорил себе Алексей. Но глаза все смотрели с ужасом и мольбой.
— Погодь, — оказал Суходолов и, подойдя к Быстрецу, достал из сумки небольшой арбуз. Возвратившись к другу, хрястнул арбуз о колено, протянул половину:
— Поснедай кавунчик.
Стоян с наслаждением впился в яркую мякоть, сок потек по его подбородку.
Показался Скобелев.
— Ну, прощевай, — кивнул Суходолов, отбрасывая остатки арбуза, подвел коня генералу, сам вскочил в седло, и они мгновенно исчезли.
Стоян только успел крикнуть вслед:
— Довиджане, Алъоша!
Верещагин после перевязки вышел из палатки и стал делать наброски и этих палаток, и лежащих на земле раненых. Его приметливые глаза сразу увидели неподалеку, у коновязи, двух юношей. Один был, наверное, болгарин: смуглый, узкоплечий, с одухотворенным продолговатым лицом. Но почему держит коня? Другой — рослый, плечистый, с русым золотистым чубом, взбитым над смелыми синими глазами, со светлыми усами, обрамляющими сочные губы, с ноздреватым носом. У казачка кривоватые ноги наездника, он ставит их носками внутрь, широкая грудь, широкие ладони и, видно, веселый, улыбчивый нрав! Хорош донской казачок! А может быть, это другар Кремены?
Верещагин усмехнулся: «Донских казаков здесь тысяч пятьдесят — пойди разберись».
Молодой болгарин крикнул вслед казаку:
— Довиджане, Алъоша!
Верещагин подумал: кто знает, может быть, действительно; это и есть тот самый Алеша, и жаль,
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Почему к ночи рана болит сильнее? Почему так ноет сердце? Ну, сердце ноет потому, что завтра утром увезут отсюда. И он, скорее всего, больше никогда не увидит Александру Аполлоновну, своего друга Цветана, Анатолия. Все же как несправедлива к нему жизнь: загубила Зину, оторвала его от дочери… И вот теперь…
Бекасов вышел из палатки, сел на остывший камень. Ночь придвинулась вплотную. В очень темном небе теплились звезды. Проступила бледная долька месяца. Одиноко ухнула гаубица и, словно смутившись никчемностью выстрела, умолкла. В осенней траве по-русски стрекотали кузнечики. Пахло* повялой травой, мятой, молодым виноградом, остывшей пылью. Ломаной параболой пролетел светляк, то включая, то выключая свой фонарик. И еще один, и еще. Словно искры.
Бекасов вырвал травинку, покусал ее. Возвратится ли он в артиллерию, с которой породнился кровью?
Он вспомнил своих артиллеристов. Вот они тащат на руках, багровея, орудия на позиции. Приметили под высоким ветвистым ильмом двух убитых пехотинцев, подошли. У одного из мертвецов на месте мизинца правый сапог лопнул и виднеется портянка. Артиллеристы сняли фуражки, закрестились. Могучий, высокий заряжающий Веднюк сказал:
— Спасибо, братки, что за нас вчера постояли. Кабы турок прорвался — и нас порешил бы, и пушки забрал.
— Известно, леворвертом не отобьешься, — подтвердил рассудительный, хозяйственный Тимохин.
— Эй, эй, — крикнул фейерверкер, — в орудия впрягайсь!
…Всех их нет: и маленького фейерверкера, и Тимохина, и Веднюка. Заглотнула война. Ради чего? Ради того, что наши внутренние турки, носящие шапки, объявили войну туркам внешним, носящим чалму? Да, это так, и все же освобождение соотечественникам Цветана мы несем. И кровь, пролитая за свободу, — святая кровь.
В поднебесье пролетели дикие гуси. Опять ухнула глупая гаубица.
Завтра, нет, это уже сегодня, его отправят отсюда. И он будет продолжать вековать вдовцом, одиноким перекати-полем.
Жизнь у него сложилась так, что не мог быть часто с дочкой, заботиться о ней, как хотел бы. Долг призывал к другому.
Когда в комитете «Общества народников» [29] Бекасов сказал, что, может быть, лучше ему снять форму и уйти в подполье, то услышал: «Нет, вы принесете больше пользы делу в вашем чине. Привлекайте офицеров, солдат, политически образовывайте их. Готовьте к действиям».
Так очутился он со своей частью в провинциальном гарнизоне, создал здесь офицерский кружок.
29
С 1878 г. стало называться «Земля и воля».