Плевенские редуты

Изюмский Борис Васильевич

Чей-то заунывный голос пел турецкую песню, в ней слышались обреченность, покорность судьбе, тоска по семье.

И уже шнырял среди пленных Тюкин, выменивал у турка с сабельным шрамом на правой щеке перстень с драгоценным камнем за пару запасных сапог, а буханку хлеба продавал за червонец. «Ну и жох! Он даже у Плевны собирал под пулями виноград и продавал его офицерам по тридцать копеек за сито, — подивился Алексей постоянной алифановской озабоченности. — И здесь деньгу сколачивает».

Суходолов обратил внимание на

одного турецкого офицера, сидевшего в стороне на земле. Офицер низко опустил перевязанную голову, словно не желая глядеть на то, что происходит вокруг.

Это Ариф терзал себя думами о горьком поражении, о постыдном плене. Когда на Арифа налетел казачий офицер, они скрестили клинки. Ему удалось лишь проткнуть саблей папаху этого казака, но в следующее мгновение хорунжий, кажется такое звание у них есть, сделал метину у него на лбу, выбил из рук саблю и приставил к груди острие клинка.

И он, Ариф, гордый Ариф, безвольно поднял руки над головой. Воспоминание об этом было невыносимо. Что угодно: смерть, тяжелое ранение, только не позор сдачи на милость победителя. Какое право имел он остаться в живых? Как сами собой потянулись к небу Аллахом проклятые руки? Почему не смог найти смерть? Теперь его поведут, как раба, [48] , в страну Марии. И вдруг она увидит его вот такого, поверженного, побежденного, жалкого!

Ариф поднял голову, в глазах его сверкнуло безумие. В гибком прыжке оказался он у кучи с револьверами, схватил один из них, проверив, есть ли в нем заряд, сунул дуло себе в рот и нажал курок.

48

Дурную овцу (тур.).

Выстрела Суходолов не расслышал из-за трескотни, поднятой тянущимися мимо русскими орудиями: они колесами давили патроны на земле, переезжали через трупы.

Алексей тронул Быстреца. Страшная смерть, не дай бог испытать такую. Надо поспешить в город, Афанасьев приказал быть там в комендатуре.

…В Плевне, у костров на улицах, греются солдаты — мороз становится все крепче. Тянется за город обоз с трупами — их будут хоронить в траншеях. От одной повозки остаются на снегу следы крови.

Кто-то, видно фельдшер, стоя на деревянном пороге дома под высоким кипарисом, кричит:

— Местов в лазарете нет!

Рыдает над мертвым на снегу болгарка, а рядом с ней аппетитно хрустит бог весть где добытым яблоком маленький мальчишка, держась за ее подол. Снятые с дерева казненные еще лежат возле церкви с куполом из белой жести — ждут захоронения.

На воротах болгарских домов — миртовые венки, нарисованные мелом кресты. Волны гари и трупного смрада затопляют город.

Вылезли из ям, подвалов оставшиеся в живых болгары. Опираясь на костыль, стоит у ворот старуха с вытекшим глазом, шепчет:

—

Помогаете! Умираеме от глад…

Епифанов дал ей сухарь, утаенный даже от себя, потому что в войсках уже неделю не было хлеба: ледоходом снесло мосты на Дунае.

Понуро, опасливо поглядывая на русских, возвращаются беженцы-турки. Из-за угла кто-то выстрелил в Суходолова, он поскакал на выстрел — убегал турецкий мальчишка. Алексей не стал его догонять.

На той площади, где они обедали летом, лежали горы трупов. Была открыта дверь в раненую мечеть — верхушку минарета срезал снаряд. Соскочив, с коня, Суходолов, не переступая порога, заглянул внутрь. В дальнем углу сидел на корточках немолодой, изможденный турок и, раскачиваясь, что-то быстро молитвенно бормотал, не замечая ни холода, ни опустения.

…Алексей доложил Афанасьеву о своем прибытии.

— Пойдем на прочес, — глухо сказал есаул и, взяв, кроме Суходолова, еще двух казаков, отправился к дому чорбаджи Златана: болгары говорили, что там прячутся турки, а в яме зарыто зерно.

Действительно, в подвале у Златана нашли пятерых турок, какого-то болгарского полицейского, запасы продуктов и оружия.

К вечеру Афанасьев поставил Суходолова дежурить у двери военного губернатора Плевны — Скобелева, а сам, проверив, все ли в порядке у коновязей, пошел отдохнуть.

Суходолов застыл на посту. Мимо прошел Скобелев. Прищурив левый глаз, незло спросил:

— Будешь, казак, зоревать без меры?

Скрылся за дверью, покрытой белой мясляной краской. Вскоре там раздались громкие голоса. Скобелевский произнес:

— Государь возвратил маршалу Осману его саблю, разрешил носить ее и в России…

— Вы, кажется, в своей квартире поместили «личного противника»— Эмин-пашу? — спросил кто-то. — Это ведь он был начальником зеленогорской позиции?

— Да, стар, но мужествен. Ранен пулей в грудь. «Я знаю вас давно, — сказал мне Эмин, — видел не раз в траншеях».

— Оригинальное знакомство.

— А, вот еще пикантное положение! — продолжал голос Скобелева. — Что сделают с гаремом Османа? Его здесь охраняли, как военный объект особой важности…

Старческий голос предположил:

— Очевидно, интернируют до конца войны в Бухарест.

Скобелев насмешливо фыркнул:

— Интересно бы знать, где эти душеньки будут там находиться?

— Разыщите, — саркастически ответил старческий голос. «Господа шуткуют, — снисходительно подумал Суходолов. — Что сейчас робит моя Кременушка?»

Он представил их двор заснеженным. Кремена в зимнем кожушке несет откуда-то с улицы воду на коромысле. Щеки ее разрумянились, густые брови сизы от инея. Алексей подходит, пьет воду прямо из ведра, а Кремена улыбается: «Добро, мой казаци». — «Цвет ты лазорев, — отвечает ей Суходолов, — дождись только. Никто, окромя тебя, не нужен мне…»