Плеяды – созвездие надежды
Шрифт:
— Дверь открыта, кто бы ты ни был, входи! — послышался в ответ ворчливый голос.
Юмаш и Костюков спешились, привязали коней и ступили через порог. В юрте было темно и дымно.
— Проходите на торь, — донесся до них тот же голос.
— Чей это аул? — поинтересовался Юмаш.
— Тулебая-шепелявого из рода маскаров.
— А сами вы кто будете? — не отставал Юмаш.
— Я-то? Я не коренной житель аула, пришлый я. Ювелир, зовут меня Зердебаем, — теперь в голосе чувствовалась улыбка.
— Что же вы делаете в этом ауле, чем занимаетесь? — продолжал расспросы Юмаш.
— Хозяйство мое — вот оно, эти черные мехи. Нет у меня ни овец, ни лошадей, так что пасти и гонять на водопой некого. Найду место, где рукам моим не дают бездельничать, там и останавливаюсь
Костюков не отрывал взгляда от ювелира, от мехов, от вспыхивавших и тускневших угольев, от ковшика, в котором плавилось серебро, от небольшой, с лошадиную лодыжку, наковальни и маленького молотка... Все вбирал в себя взгляд, все охватывал с жадным и неподдельным интересом.
Где-то вдалеке послышался гвалт, крики и топот бегущих людей.
— Что там приключилось? — обеспокоенно осведомился Юмаш у ювелира.
— В прошлом году старший сын Тулебая отправился на базар в Уфу. Его схватили башкиры, обвинили в том, что он когда-то совершал на них набеги. Парень и сейчас еще томится у них в плену. Жена его была на сносях. Пришла ей пора рожать, но уже пять дней мучается, бедняжка, а разродиться никак не может. Местные знахари оказались бессильными помочь ей. В это самое время в ауле прослышали, что к султану Батыру приехал ученый человек, лекарь. Люди толкуют всяк по-своему: одни утверждают, что он из Бухары, другие — что из Хивы, а третьи — что из Герата. Больных заговаривает, обрезание делает, по книгам гадает... В общем, люди уверены, что он настоящий чудотворец! — Видно, лекарь и его чудеса вызывали у ювелира жгучий интерес, ничуть не меньший, чем у остальных аулчан. — Все больные и страждущие так и валят к нему. Но он, рассказывают люди, ни на шаг не отлучается из дома султана Батыра. Три дня подряд Тулебай посылал за ним гонцов, но ничего не добился. И что любопытно, многих он даже осматривать не берется, говорит: «Что-то в тебе сидит нечистое, кто-то тебя подзуживает на неугодное богу дело. То ли джинн, то ли гяур. Может, был недавно сотрапезником какого-нибудь иноверца или подошва твоих сапог коснулись его следа? Хворь твоя не от аллаха...» Вот так-то! Особенно строг и непримирим святой к тем, кто приезжает сюда из ближних аулов: «Вами овладевает зло и дьявол, опасность грозит людям, скоту, табунам и отарам, будете пребывать в покое и сытости, но и они не будут продолжаться вечно. Туманов будет много, болезней, лихорадки, напастей всяких...»
Люди его умоляют: «Ойбай, светлейший, неужто же дадите нам погибнуть, неужто нет у вас заклинаний от зла, снадобий и лекарств от болезней?! А он им в ответ: «Ваши беды есть и будут от нечистой силы, виною им отступники от святой нашей веры! В опасности не только вы, но и я! И не помогут нам ни жертвоприношения, ни лекарства, ни заклинания! Тут помочь может лишь одно: увидите неверного — убивайте его. Потом изжарьте его кости, растолките их в порошок, смешайте с его кровью и выпейте — это единственное снадобье. Если что и поможет, то лишь это!» От Тулебая-шепелявого святой тоже отвернулся: «Неподалеку от твоего аула находится дьявол!» Но Тулебай так слезно упрашивал его, что святой сжалился все-таки и вот пожаловал!
Юмаш насторожился, а Костюков больше был заинтересован, чем напуган рассказом ювелира. Сергей начал тормошить своего спутника, словно торопил его пойти и взглянуть на все происходящее собственными глазами.
— Зердеке, тогда и мы сбегаем, посмотрим на святого! — сказал Юмаш.
— Сходите,
Вокруг юрт Тулебая, расположенных за аулом, толпилось множество людей. Юмаш и Костюков затесались между ними.
Юрта, где находилась роженица, тряслась так, будто в нее запустили сотню коров и заставили их бодать рогами стены. Затаив дыхание смотрела толпа на юрту, в которую недавно вошел святой.
Рябой мужчина, спутник святого, не закрывал рта, прямо-таки захлебывался:
— Вчера святой, после того как отбыл посланец вашего бая, долго не мог успокоиться — то вскочит с места, то сядет, то опять вскочит. До вечера метался, бормотал что-то, потом всю ночь, аж до самого рассвета, творил молитву и заклинания. А сегодня утром и говорит: «Около женщины, той роженицы, находится поблизости дьявол, злой дух, с каким никогда прежде мне не приходилось встречаться! Волосы у него светлые, глаза голубые, вроде бы на вид и спокоен, а руки и ноги людям вяжет! Мои добрые духи всю ночь шептали мне, остерегали: не езди туда, опасно? Но как не поехать? Не сидится мне что-то спокойно, будто кто-то так и толкает, так и подзуживает: поезжай! Будь, что будет — отправлюсь в пасть к дьяволу!..» Да-да-да, прямо так и сказал мне святой. Только мы отъехали чуть от дома, святой как закричит, обратив свой лик к Мекке: «Ох, надо вернуться, надо! Чует мое сердце беду, уж и не знаю, не ведаю, останусь ли живым!» — А сам плачет, слезами обливается: «Есть у меня два духа-хранителя. Один всегда сопровождает меня, находясь по бравую руку, его имя Албет. Он никогда не отступался от меня, он всегда был рядом. Слева от меня — дух по имени Албат. Он сильнее Албета, но и строже, и упрямее, обидчивее. Чуть ослушаешься его, тотчас же улетает с кличем: «Чу, Каракуйрык!» И теперь он меня покинул, унесся прочь. Хорошо, что хоть Албет остался со мной».
Всю дорогу святой обливался слезами и потом печалился: «Это дьявол закрыл своим пакостным мизинцем выход младенцу. Ох, не знаю, боюсь, справится ли с ним мой добрый Албет?..»
Из юрты неслись крики, вопли, рычание святого. Женского голоса слышно не было.
— Ох, бедняжка, дьявол ее не отпускает! Скрутил — звука издать не может! — охали, жалели роженицу старухи.
И вдруг из юрты выскочил человек. Лицо его блестело от пота, чалма в беспорядке, халат распахнут... Как подкошенный упал он на землю. Посох отлетел в сторону, кинжал с костяной рукояткой выпал у него из рук и с размаху воткнулся в песок совсем рядом с лицом святого.
Толпа в ужасе отпрянула. Святой лежал, колотил по земле кулаками.
— Албат! Албат! — вопил он, что было мочи, а потом стал жевать песок.
Люди схватились за вороты, зашептали молитвы. Святой сорвал с головы и отшвырнул прочь размотавшуюся чалму. На макушке осталась тюбетейка, обвешанная косточками каких-то мелких тварей. Затем нащупал рукой кончик чалмы и начал наматывать ее на голову. Сделает моток и бормочет: «Этим, нетерпение, я связал твои руки-ноги... Этим, зависть, а этим, похоть, я тебя связал... А теперь, корыстолюбие, тебя...»
Костюков считал: святой обернул материю вокруг своей головы шестьдесят раз.
Потом святой сел, поправил чапан, снял пояс и семь раз завязывал и развязывал его, приговаривая: «Этим режу путь самоуверенности и открываю путь добродетели, этим закрываю путь гневу и даю путь терпению, этим преграждаю путь скупости и безбожию, этим освобождаю путь щедрости и набожности...»
Человек, только что походивший на безумца или дервиша, превратился в одно мнговение в благообразного святого.
Он снял с шеи четки из джидовых косточек и стал пальцами перебирать их, нашептывая себе под нос.
— А святой-то, слышал я, и мулла отменный! Знает все девяносто девять имен аллаха! — донесся до Костюкова восторженный шепот какого-то аксакала.
Между тем святой сидел тихо и неподвижно, будто задремал. Лишь слегка дрожали длинные ресницы и беззвучно шевелились губы. Когда он перебрал все косточки на четках, то стал едва заметно покачиваться из стороны в сторону и вдруг как завопит: