Плоды зимы
Шрифт:
Но ведь теперь у него нет хозяина, никто его не эксплуатирует. Зато появилась эта девушка, она его и подбивает на всякое. А это, пожалуй, еще хуже.
Что Жюльен собирается делать? Кто их будет кормить? Его мазня, что ли, или политика?
Отец без конца ломал голову над всем этим, не находя выхода, и боль, которая теснила ему грудь и мешала дышать, постепенно превращалась в гнев. Больше всего его возмущала несправедливость, жертвой которой он себя ощущал. Ведь он никогда не занимался политикой. Всегда стоял в стороне от всяких распрей и партий. И вот сейчас оказался между двух своих
А затевается это где-то там, за стенами его дома. Точно приходит в движение огромное колесо… Оно вертится, вертится, и вот тебя уже втянуло, потащило за собой, и, что бы ты ни пытался сделать, ты уже не в силах ничего спасти.
А что у него есть, у папаши Дюбуа? Разве что вот эти две руки, которые еще могут прокормить их обоих, мать и его самого… Да огород, что ждет его под палящим солнцем. В последние дни он мало работал. Все в саду заросло травой. И не только дорожки, трава подбирается к грядкам, давно пора их прополоть. Солнце сожгло салат, который он только недавно рассадил. Надо встать, накачать воды, чтобы она немного согрелась перед поливкой. Надо… Надо встряхнуться. Раньше-то ему хватало и силы и воли. Но нынче вечером, быть может, потому что для него возвращение Жюльена было знаком, что война наконец кончилась, во всяком случае так он надеялся, как раз нынче вечером отец впервые в жизни не находил в себе ни силы, ни мужества, ни даже просто желания вновь взяться за привычный труд. И это было все равно, как если бы у него не было желания жить.
44
Когда отец сошел вниз, в кухне он уже никого не застал; штора была опущена, ставни прикрыты. Он налил полстакана воды, растворил кусок сахару и таблетку аспирина. Выпил, взял свою полотняную каскетку и направился в сад.
Мать сидела на скамье. Рядом с нею стояла большая корзина со сливами, она брала сливы по одной, вынимала косточки и вырезала гнилые места. Обрезки она бросала в салатницу, которую пристроила на коленях, а хорошие сливы опускала в большую кастрюлю, стоявшую у ее ног. Когда отец подошел, она обчистила нож о край салатницы и переставила ее на скамью. По взгляду жены отец понял, что она хочет сообщить ему что-то важное.
Он остановился. Тишину нарушало только жужжание ос, привлеченных сливами. Мать молчала, и отец спросил:
— Собралась варенье варить?
— Да. Жюльен нарвал слив перед уходом.
— Косточки не выбрасывай. Они, когда высохнут, хорошо горят.
— Знаю.
Снова молчание.
Отец переступил с ноги на ногу.
Мать поднялась и сказала:
— Тут Мишлина приходила.
— Вот как! А я и не слышал, хотя и не заснул ни на минутку.
— Она не входила… Очень торопилась… И не велела тебя беспокоить.
У отца сжало горло. Он с трудом выдавил из себя:
— Ну что там у них?
Мать замялась, опустила глаза, потом подняла взгляд на отца и прошептала:
— Они арестовали Поля.
Отец невольно сжал кулаки. Сделал несколько шагов, остановился, постоял в нерешительности, потом вернулся к жене
— Кто это «они»?
— К ним пришли два жандарма и несколько партизан. Она немного помолчала, прежде чем ответить, но слова эти выпалила одним духом, будто испытывала потребность поскорее от них отделаться.
— Ну и ну, — пробормотал отец.
Старик почувствовал себя беспомощным. Он с утра со страхом ждал этого известия, и все же оно ошеломило его.
— Надо что-то делать, — сказала мать. — В конце концов, ему могут поставить в вину только одно: торговлю с немцами… Но это ведь еще не преступление.
Она сказала именно то, что хотелось выкрикнуть отцу. Но сказала она. Без всякого гнева. Только в глазах у нее что-то вспыхнуло, будто она хотела добавить: «Жаль мне тебя, бедняга… Ведь это твой сын».
— Но я, я-то что могу сделать?
— Ничего… И Мишлина это понимает. Но она подумала, что сообщить тебе все же нужно… И еще подумала, что ты, быть может, сходишь к Вентренье. Говорят, он теперь возглавляет муниципалитет.
Отец вздохнул. Он представил себе Вентренье в мэрии. Попытался вообразить тамошнюю атмосферу. После того, что он собственными глазами видел утром в городе…
— А я, — сказала мать, — я подумала, что, может, Жюльен… Ведь если его невеста знает людей из Сопротивления…
Она умолкла. У отца перед глазами заплясали тысячи черных точек. Он без сил опустился на скамью.
— Тебе нехорошо? — всполошилась мать.
— Ничего… Сейчас пройдет.
— Может, принести воды?
— Нет. Я только что принял таблетку.
Он снова вздохнул. Просить коммунистку вступиться за Поля? Нет. Об этом и думать нечего.
— Ты сказала Мишлине, что…
Он так и не смог выговорить это слово. Но мать, должно быть, поняла, потому что быстро сказала:
— Я только объяснила, что Франсуаза участвовала в Сопротивлении.
— А что она на это сказала?
— Ничего… Только плакала…
Мать села рядом с мужем. Летний зной внезапно словно сгустился. Ветер стих. Утомленные деревья гнулись под тяжестью полуденного жара. Насекомых вроде бы уже не было, осталось только непрерывное гудение, слившееся с гнетущей тяжестью душного дня. Одни лишь осы не сдавались. Надоедливые, без передышки звенящие у самого лица. Они садились на руки матери, когда она неподвижно складывала их на переднике.
Рассеянным блуждающим взглядом отец уставился на затененную листвой дорожку, но ничего не видел. В голове было пусто, только монотонно, как жужжание мух, звучали одни и те же слова:
«Они не захотят… Они ничего для него не сделают. Ничего…»
45
Мать приготовила салат из помидоров, сварила зеленые бобы, которые росли у них в огороде, и открыла большую банку с кроличьим паштетом собственного приготовления. Соседка одолжила ей несколько яиц, чтобы она могла сделать крем из банки сгущенного молока и американского шоколада, который принес Жюльен. Если бы не хлеб, то обед был бы не хуже довоенного. Отец два или три раза приходил с огорода поглядеть на еду, принюхаться.