Плохо быть мной
Шрифт:
И началось. Работа. Адская работа. Я впервые узнал, каково это — быть за краем, когда умираешь. Я от смерти ожидал другого. Всегда был уверен, что смерть — значит покой. Что-то вроде дремоты. Тут я умер, но мне приходилось бегать, поднимать, ставить. Умер я сразу же после первой ходки, и всякий раз, как задумывался, сколько мне еще предстоит, меня обдавало леденящим холодом загробного царства, находившегося совсем рядом. После каждой брошенной на пол коробки я замирал, охваченный ужасом от вида следующей, ждущей, чтобы я ее погрузил. Каждый раз, когда я сбрасывал очередную, это означало уже не конец работы, а конец жизни или скорее мира. Апокалипсис.
Черные
Когда прозвучал звонок, что смене конец, я замер в столбняке, не мог сдвинуться с места. Не мог представить, что надо будет прийти в этот цех опять и опять работать. Хотя бы еще раз в жизни. Жизнь кончилась. Я не хотел возвращаться сюда не потому, что место пришлось мне не по душе, — просто я больше не мог жить. Ну кончились силы. Минуты стали толстым набухшим материалом, оседали на мне вязким, сковывающим любое движение слоем, и у меня не осталось стойкости их выдерживать.
Большой Каньон и его друзья стояли и разминали плечи. Их лица ничего не выражали — ни гордости, ни облегчения, ни удовлетворения, разве что благородство. Я подошел к Бульдогу.
— Как думаешь, оставят меня? — промямлил неуверенно. — Я не прочь.
Он искренне удивился.
— Ты меня спрашиваешь? Почему ты меня спрашиваешь?
Снуп дотронулся до его плеча.
— Что он говорит?
— Хочет, чтоб его наняли, — произнес Бульдог. Почему-то шепотом.
Мимо проходил непроницаемый комсомолец. Бульдог легонько подтолкнул меня в бок и так же шепотом проговорил:
— Пойди у него спроси.
Я нагнал комсомольца.
— Мистер! Я не буду говорить, понравилось ли мне у вас. Понравился ли вам я?
— Понравился. И мне, и моему помощнику. Тебе надо расписаться, что ты пробыл здесь полный рабочий день. — Он приблизился ко мне. — Понимаешь Майкл, ты хороший парень. Даже слишком. И я, и мой помощник это заметили. Но у нас договор с агентством. Мы не нанимаем людей, которых они нам присылают. Это между нами, конечно.
Я молчал. А что я мог сказать? Он прибавил:
— Было приятно работать с тобой, Майкл. Нам всем было приятно с тобой работать. — Он произнес это с неожиданной искренностью. И пошел дальше.
Или не с искренностью и не с неожиданной, а так полагается.
Или этот парень все-таки имел в виду то, что сказал.
Иду обратно к своим черным знакомым сообщить новость. Мне плевать, взяли меня или не взяли. Просто хочется с ними поболтать.
Путь перегораживает латиноамериканец, с которым была стычка в каморке. Выглядит не агрессивно, только встревоженный. За ним стоит войско испанцев. Он посыльный от вражеского полка — ему нужно выведать секретную боевую новость и сообщить своим.
— Приняли? — спрашивает. Интонация новая, как будто того, что произошло между нами, не было вовсе.
Я вижу, он не обижен. И вдруг понимаю, что такие вещи, как моя победа или оскорбления от черных, значат для него неизмеримо меньше, чем для людей моего склада. Он вообще относится к жизни по-иному: что для меня событие, он и не заметит.
Открытие вызывает у меня бурный приступ симпатии к нему.
— Это не важно, — хлопаю по плечу. — Важно, что день вошел в мою биографию.
Вошел — и закончился. Какое-то время я еще околачиваюсь возле черных.
* * *
Малик насчет моей работы ничего не сказал. В восторге не был точно. Я был. Я был на седьмом небе. Моя первая работа. Правда, на второй день я ее лишился. Ожидаемо: почти вся наша зарплата шла Добряку и Марио, им дела не было, хорошо ты работаешь там, куда они тебя посылают, или нет. Так что каждое утро мы с командой охотников за вечерней порцией крэка ехали в метро в Нью-Джерси и ждали микроавтобус, который отвезет на новый объект. Он всегда опаздывал. Подъезжал, когда другие переставали прибывать и на площади было уже пусто.
За рулем неизменно сидел какой-нибудь черный паренек, вида настолько юного, что появлялись сомнения, есть ли у него водительские права. Я обычно забирался на заднее сиденье и, развалясь, наблюдал за индустриальным пейзажем — десятки километров без единого жилого здания. Или уставлялся на надежные затылки черной компании, наполнявшей маленький салон. И мою душу — уютным чувством.
Все как один водители курили сигареты «Ньюпорт». Они вдыхали и выдыхали дым полной грудью, как будто это была фили блант с марихуаной[1]. Нас окутывали клубы дыма, и хотя водитель впереди курил табак, до меня доносился еле различимый запах анаши. Отдаленно — очень, не буду врать, отдаленно — напоминающий запах раздавленного скунса.
Я был в обалденном виде. Вставал в пять утра, ехал в офис, трясся на автобусе, весь день разгружал коробки, возвращался домой заполночь, опять вставал в пять, опять разгружал коробки. И знал, что никогда уже не буду таким счастливым. Даже уверения Малика, что то, чем я занимаюсь, — утопия и по сути мало чем отличается от моей прошлой жизни, не нарушало состояния эйфории. Малика, если честно, мне было немного жалко.
В один из дней стою с тремя такими же на остановке, дожидаясь автобуса. На улице подозрительно мало машин. Дорога пустая. Ни одной молодой пары, обычно высаживающей свою половину по пути на работу, не паркуется рядом с нами. До меня доносится фраза, что сегодня выходной и автобус за нами, скорее всего, вообще не пришлют. Произнесено с интонацией «и не важно». Не важно, пришлют ли, не важно, работаем ли мы сегодня, не важно, что с нами будет вообще. Всем все пофигу.
Наплевательская нотка наполняет меня приятным чувством. Работягой я ощущал себя именно в те моменты, когда не надо было работать. Сама работа каким-то образом отдаляла от сложившегося идеала. Я не знал, что это за праздник, из-за которого могли отменить наш транспорт. Не знал, какой сегодня день. Не знал, сколько мне лет и точно ли я в Нью-Йорке. Я жил незнакомой мне жизнью, которая так внезапно началась.
— Заложимся, не пришлют, — раздался недовольный голос парня, перемежающего речь смачными фразами негритянского джайва. — Fuck наше агентство! И fuck этих двух козлов, которые даже не знают, куда нас посылают! Fuck мэра Нью-Джерси и мэра Нью-Йорка, которые думают только о своих карманах и обычных людей считают низшей кастой. — Перечисление, кого еще в этой стране следует fuck, продолжалось, но было чувство, что он выражает недовольство скорее из приличия, и что fuck произносит тоже из приличия, и что ему, так же как всем нам, все равно, пришлют автобус или нет. — Даже в офис не позвонишь сказать, что мы тут. У кого-нибудь есть четвертак?