Площадь диктатуры
Шрифт:
"Да, вернусь и буду решать. Может карта так легла, и прав был Рубашкин, когда говорил, что рулить мне исполкомом?" - самолет тряхнуло о посадочную полосу, и Горлов стал собираться.
"Вам в Мурманск или куда еще?
– спросил сосед и, услышав, что в Мурманск, предложил взять такси поровну.
– Меня встретят… Уже встречают!
– воскликнул Горлов, разглядев в конце полосы черную "Волгу" и рядом двоих в черной форме.
"Надо позвонить домой, узнать выздоровел ли Никита. Не забыть бы, как в прошлый раз", - отстегивая пряжку ремня, подумал Горлов.
Решение о передаче "Вечерки" Ленсовету вышло, но в положении Рубашкина ничего не изменилось. Кокосов пару раз ходил к главному редактору, но, возвращаясь, разводил руками и говорил, что штат и фонд зарплаты еще не утверждены,
Тем временем Таланова избрали председателем комиссии, и чуть ли не каждый день он передавал Петру разные документы. Похоже, Таланов всерьез решил взять Рубашкина к себе. Нужно было только сделать хороший доклад о городской торговле и снабжении продовольствием для депутатов, чтобы они утвердили Петра в должности.
"Ну, что ж, лучшего варианта не предвидится, а разобраться сумею, в конце концов, не высшая математика: сколько с одной базы убыло столько на другую никогда не прибудет! По дороге пустят налево, а что не успеют, спишут на утряску-усушку и естественную убыль", - думал Рубашкин, готовя для Таланова очередной обзор, на этот раз - о закупках сырья для кондитерских фабрик.
Перед праздниками редакция опустела. Между 1-м и 9-м мая выходил только один номер. Поэтому штатные сотрудники разъехались кто куда. Кокосов на военном самолете улетел писать репортаж о войне в Нагорном Карабахе и перед уходом бросил на стол толстую папку с читательскими письмами.
– Отбери, что пишут ветераны, и сделай подборку ко Дню Победы. Я с Главным договорился - неси прямо к нему, а то он тебя совсем не знает. За кого, говорит, хлопочешь, если я твоего Рубашкина в глаза ни разу не видел, - объяснил Кокосов.
Петр знал, что в ближайшие две недели в Ленсовете ничего не сдвинется, и возражать не стал. Чертыхаясь над неразборчивыми каракулями, он рассортировал письма и отобрав обычные - такие печатались каждый год - перепечатал необходимое число строк.
Закончив, он отнес папку в архив и отдал рукопись в секретариат.
Но перед тем, как уйти, заметил на столе несколько оставленных писем.
"Зачем я их отложил?
– подумал Рубашкин и стал читать. Что-то странное было в страничках, исписанных вкривь и вкось, со множеством ошибок и помарок, они завораживали своей простотой, но в каждом будто умещалась история какой-то незнакомой Петру жизни. Он просидел до самого вечера, захватив с собой два письма, оба от пожилых женщин.
"Это письмо для меня равно покаянию. Вдруг случится чудо, и его прочитает обиженный мною когда-то человек и поймет мою боль.
Это было весной 45 года. Мне исполнилось тогда 17 лет, и я написала письмо на фронт - многие мои ровесницы так делали. Ответ пришел скоро. Только позже я поняла, что письмо было совершенно чудесное. Его написал совсем юный солдат, может быть, мой ровесник. Но тогда оно мне не понравилось, показалось манерным и вычурным - слишком часто в нем употреблялись слова вроде "сударыня" или "благодарствуйте".
Я сочинила такой, знаете ли, менторский ответ, не помню уж какой, что письмо безграмотное, что надо учиться русскому языку, как и положено комсомольцу и советскому солдату, а мне с невоспитанным человеком переписываться скучно… И отправила эту бессердечную чушь на фронт! Не могу теперь объяснить, как тогда рука поднялась. Каково было получить мои наставления в том аду, который был в конце войны для наших солдат. А вдруг тот мальчик прочитал мое письмо и погиб на подступах к Берлину?
Только спустя долгое время жестокость моего поступка и стыд дошли до меня… Ведь настоящая женщина обязательно добрая!
Теперь мне уже 62 года, жизнь сложилась неплохо: семья, дети, внуки, все живы и здоровы. Но самым большим желанием остается найти того солдата и попросить прощения за то непоправимое бесчеловечное девичье легкомыслие. Ах, если б он только знал, как я корю себя всю-всю свою жизнь.
Вера Сергеевна Петрова, г. Ленинград
* * *
Уважаемая редакция! Пишет вам Макарова Людмила Владимировна, проживающая в г. Луга Ленинградской области, улица Бакинских коммунаров, дом 21.
В 19 лет я вышла замуж, в 20 у меня родилась дочка. Муж в ней души не чаял, не мог надышаться на нас обеих. Счастливей меня, казалось, не было никого на свете. Но длилось это совсем недолго. Началась война и муж ушел на фронт. Через
А потом от мужа пришло письмо, что он встретил другую женщину. Наверное мне надо было перетерпеть или как-то бороться за свое счастье, но я была потрясена и растеряна. Добилась перевода в другой город, собрала чемодан - мы все время жили у его родителей - взяла дочку и поминай, как звали.
После войны он меня разыскал, приехал повидаться с дочкой, просил простить и не разрушать семью, а уезжая сказал: "Я чувствую, ты меня никогда не простишь и больше ко мне не вернешься".
После его отъезда я кляла себя за гордость, надеялась, что он вернется и позовет меня. Через полтора года, назло ему, я вышла замуж за другого.
Мой второй муж, очень добрый, ласковый и заботливый человек. Относится ко мне - лучше и желать нечего. Любит мою дочь и нашего с ним сына.
Дочь давно вышла замуж, сын женился, я уже трижды стала бабушкой.
У нас трехкомнатная квартира, дача, машина, в семье достаток, чего еще надо? Но не было и нет у меня того счастья, что было. Лет восемь назад случайно от своих старых знакомых узнала, что мой первый муж жив и здоров, но живет один, второй раз так и не женился. Сколько лет прошло, но душа болит и разрывается на части. Полетела бы я к своему любимому…
Но как я могу лишить всех близких любви и домашнего очага? Что же мне делать? Мне скоро семьдесят, первому мужу почти столько же. Душой чувствую, что он до сих любит меня, как и я его. И хоть остаток жизни мы могли бы быть вместе. Но это не по-людски, это невозможно, и судьба опять наказывает нас, на этот раз - навсегда.
За что?
"… и судьба опять наказывает нас, на этот раз - навсегда. За что?" - повторял про себя Рубашкин и не понимал о ком и кого он спрашивает.
4.21 Надо что-то предпринять
Сурков долго не замечал, как изменилась его жизнь. Он уже давно не читал по утрам иностранные газеты, разве что бегло просматривал заранее подготовленные референтами вырезки. Завтраки и обеды проглатывал наспех, порой не замечая, что ест. Его рабочий день редко заканчивался до десяти-одиннадцати вечера, и почти все выходные он проводил на службе.
Если бы кто-то догадался спросить, что с ним случилось, Сурков бы только пожал плечами: мол, ничего не случилось, все по-прежнему. Однако в глубине души понимал, что события, в центре которых он оказался, завлекли его, как темный, крутящийся омут опытного пловца, как азартного игрока колесо рулетки.
И неудивительно: ставка была высока, как ничто другое - на кону была власть, которую Сурков ощущал, как право и возможность вершить судьбы миллионов одним словом, а в идеале - одной мыслью, даже невысказанной.
"Власть может быть мелкой, для многих она призрачна, но только единицы узнают подлинную Власть как слияние самых смелых желаний с их осуществлением", - прочитал когда-то Сурков и запомнил на долгие годы, не слишком вникая в смысл, и только теперь осознал, что это значит.
Он чувствовал, что прежний уклад отжил свое, что наступают новые времена, контуры которых еще неразличимы за шелухой словесных баталий и лозунгами амбициозных, но в общем полуграмотных людей, именующих себя политиками.
Сурков видел глубину и подлинную суть событий глубже и четче, чем остальные. Порой ему казалось, что он понимает происходящее даже лучше членов Политбюро - мечущихся и напуганных не столько уже происшедшими, сколько грядущими переменами. Во всяком случае, намного лучше Горбачева - Президента СССР и все еще - видно, по недоразумению - Генерального секретаря партии. Прежний ореол рассеялся, и порой, глядя в телевизор, Сурков уже не узнавал того Горбачева, которого запомнил по встречам и беседам в Лондоне. Президент СССР по-прежнему выглядел уверенным и вроде бы знал, что надо делать. Но Сурков видел нервные, совсем не заметные неопытному глазу жесты, едва угадываемую суетливость и обваливающееся на аудиторию многословие, в котором терялась мысль; возможно, что ее и не было вовсе. Да, это был не тот Горбачев, каким его увидел мир всего пять лет назад: "Больше прогресса, больше ускорения, больше социализма! Гласность, перестройка, новое мышление!"