Площадь диктатуры
Шрифт:
– Черт ногу сломит, прежде чем до сути доберешься. Разве ж можно так о живом человеке?
– сбросив очки на стол, воскликнул Сурков.
– Кадры - дело тонкое. Не мы придумали, не нам изменять, - дружелюбно откликнулся особист.
– Скажи, Михал Матвеич, по человечески: можно с Кошелевым кашу сварить или нет? Я тут, понимаешь, глубокую комбинацию задумал, хочу его задействовать.
– В принципе я бы характеризовал парня положительно. Но надо смотреть по какой линии. На заграницу или по направленности 2-й службы[27] я бы воздержался.
– Почему?
– По складу характера он нуждается в коллективе.
– И черт с ней, есть у нас еще дома дела! Они важнее. Кстати о делах: помнишь наш пароль для явки в этом, - как его - в Суррее?
– А то! Разве ж забудешь: "Дело было вечером, делать было нечего!" - ухмыльнулся Михаил Матвеевич
– Мне как раз шотландского привезли, "Блю лейбл"!
– сказал Сурков, доставая из сейфа квадратную бутылку.
– Вечно путаю, где "блю", а где "бля". Эх, раньше водку делали! Вспомнишь - слеза прошибает. Впрочем и виски неплохо.
– Самый генеральский напиток. Нам, полковникам не положено.
– Брось, Михал Матвеич! Такой полковник трех генералов стоит. А твой тонкий намек понял: завтра пришлю, чтобы нашу с тобой молодость не забывал.
За разговорами выпили почти всю бутылку, и, проводив старого приятеля, Сурков стал собираться. Перед тем, как надеть пальто, он вызвал помощника, чтобы тот сдал в спецотдел подписанные документы.
– Товарищ генерал! Что с Беркесовым делать? Вы его на четырнадцать двадцать вызвали, с тех пор сидит, - виновато спросил помощник, принимая папку с подписанными за день бумагами.
– Я Черкесова не вызывал, - удивился Сурков.
– Не Черкесова, а Беркесова! Их все путают: оба из следствия и оба подполковники. Вы недавно на Черкесова наградные документы утверждали, а Беркесов - это тот, кто ведет дело Брусницына, - деликатно напомнил помощник.
– На этом деле орден не высидишь, так чего же он дурью мается? Я на совещании всем задачи поставил, пусть выполняет, - рассудил Сурков.
– Он на совещании не был. Весь день в приемной, как пришитый, ждет, как вы приказали.
– Черт с ним, давай его сюда, - поморщился Сурков, взглянув на часы.
– Предупреди, чтобы коротко. Сейчас двадцать один пятьдесят семь. Машину на выезд - в двадцать два десять… Нет, не успею - в двадцать два пятнадцать!
Едва закрыв за собой дверь Беркесов доложил, что следствие идет по плану и затруднений нет.
– Повторять то, что говорил на совещании не буду, - не дав договорить, сказал Сурков.
– Но, как говорится, на короткой ноге… Операцию свертываем. Твоего подследственного придется выпускать. Все подробности - у Голубева…
– Как же так, товарищ генерал? До завершения осталось двенадцать дней Если надо, я в неделю уложусь, - растерялся Беркесов.
– Это - приказ!
– воскликнул Сурков.
– Нельзя его выпускать, товарищ генерал, нельзя!
– Что предлагаете?
– Прекратить дело по нашим статьям и передать в милицию. Наркотики - их подследственность, пусть дорабатывают и передают в суд, как по закону положено, - в ту же секунду выпалил Беркесов.
– Грамотную комбинацию выстроил! Обделались мы, а мордой в кучу - милицию. Пусть нюхают! Ох, хитер ты, подполковник, - тут же оценив предложение, восхитился Сурков.
–
– Разрешите задействовать службы для прикрытия по милицейской линии?
– торопясь за выходящим из кабинета Сурковым, на ходу спросил Беркесов.
2.18 Под утро высветились звезды
Талая, слякотная ночь давно перевалила за половину, и ближе к утру подул ровный северный ветер. Он был не слишком сильным и за пару часов только чуть подсушил улицы. Однако холод оказался сильнее, и мало-помалу город покрылся ледяной коркой, тяжелые наросты замерзшего снега зависли с крыш и карнизов над безлюдными тротуарами.
– Плетешься, как телега по теплому дерьму. Давай быстрее!
– прикрикнул Волконицкий на шофера. Тот что-то буркнул и резко прибавил скорость. Но на ближайшем перекрестке машину занесло, водитель с трудом увернулся от сфетофорного стояка.
Лариса задремала, едва выехали из авиагородка, и проснулась от негромкого, с хрипотцой голоса шофера. Было почти пять, машина стояла возле их парадной, и в салоне горел свет.
– Зима на поворот зашла, заметно светает, да и день стал длиньше. Вон, гляньте, звезды какие яркие, - уютно говорил шофер, ожидая, пока Волконицкий подпишет путевой лист.
От свежего морозного воздуха прояснилось, она вспомнила все, что случилось вчера, и стало безумно стыдно за сумасшедший звонок Борису.
Едва зайдя в лифт, Николай потянулся обнять, но она отвернулась.
– Ради Бога, не трогай меня! Потом, потом поговорим.
Войдя в квартиру, Лариса тут же заперлась в ванной и долго плакала, сама не зная о чем. Потом залезла под душ и полчаса хлестала себя горячей водой, почти кипятком попеременно с холодной. От мысли улечься рядом с мужем ее била дрожь, и становилось гадко.
Укутавшись в два махровых халата - свой и Николая, - она уселась на кухне и наугад открыла книгу, которую почти всегда носила с собой:
"…
– Помоги мне, - шептала лежавшая на песке птица еле слышно, будто была готова вот-вот расстаться с жизнью.
– Больше всего на свете я хочу летать…
– Что ж, не будем терять времени, - сказал Джонатан, - поднимайся со мной в воздух - и начнем.
– Мое крыло! Я совсем не могу шевельнуть крылом.
– Ты свободен, ты вправе жить, как велит твое "я", твое истинное "я", и ничто не может тебе помешать. Это Закон Великой Чайки, это - Закон!
– Ты говоришь, что я могу лететь?
– Я говорю, что ты свободен!
Так же легко и просто, как это было сказано, птица расправила крылья - без малейших усилий!
– и поднялась в темное ночное небо. Вся стая проснулась услышав одинокий голос, прокричавший с высоты пяти тысяч футов:
– СЛУШАЙТЕ ВСЕ! Я МОГУ ЛЕТАТЬ! СЛУШАЙТЕ! Я МОГУ ЛЕТАТЬ!
На восходе солнца почти тысяча чаек толпилась вокруг Джонатана.
Им было безразлично, видят их или нет, они слушали и старались понять, что говорит Джонатан об очень простых вещах: о том, что чайка имеет право свободно летать по самой своей природе, и ничто не должно стеснять ее свободу - никакие обычаи, предрассудки, запреты или заблуждения.
– Даже если это Закон Стаи?
– раздался голос из толпы чаек.
– Существует только один истинный Закон - тот, который помогает стать свободным. Другого нет, - тихо ответил Джонатан, но его услышали все.
…"