Площадь отсчета
Шрифт:
— Лавинь… Любовь Ивановна, — он перешел на русский, — я имею вам сообщить нечто, о чем вы узнаете все равно, но я считаю, что будет лучше, ежели вы услышите это от меня… «Он будет рассказывать про мятеж, про то, что Коко замешан», — подумала Любовь Ивановна и тяжело вздохнула.
— Я вас слушаю, Мишель, — кивнула она.
— Мы с вами не были примерные супруги, — запинаясь, продолжил Михаил Гаврилович, — что тем не менее не умалило во мне любви и уважения к вам. Надеюсь, что и вы можете отплатить мне тою же монетой.
— О чем вы, друг мой?
— Дело в
И ведь не то, чтобы что–то оторвалось внутри, как говорят в таких случаях, но как будто бы диван вместе с нею стал медленно куда–то проваливаться.
— Вы знаете, что мне незачем вам лгать — я пытался избежать сего ареста, но я был не один. Со мною были лейтенант Орловский и денщик Белорусов. Белорусов узнал Николая Александровича.
Люба молчала.
— Его будут судить, — продолжал Михаил Гаврилович, которого обрадовала столь спокойная реакция жены, он ожидал криков и слез, — и судя по сведениям, которые я имею, он замешан в организации возмущения — и весьма серьезно. Он — преступник, Лавинь!
Она молчала.
— Не пожалеть ни матери… — голос Михаила Гавриловича дрогнул, — ни близких! Поступить противно долгу офицера и христианина! Но полно! Бог ему судья. Мы должны думать о себе!
— О чем вы, Мишель? — Люба слышала свой голос как будто со стороны
— Лавиния! — Михаил Гаврилович стоял над ней, молитвенно сжав крепкие красные руки, — ежели мы с вами жили так, как мы жили… ежели я отказался от привилегий супруга… то я никогда не презрел своих обязанностей! Я в ответе за вас и за детей.
Она смотрела на него, не понимая, к чему он ведет.
— Мне 56 лет, — громко и отчетливо выговорив цифру, словно довод, произнес Михаил Гаврилович, — и карьер мой таков, каков есть, не более и не менее. Чудес не бывает. Неизвестно, найдешь ли, а потерять всегда возможно. В новом году мне должен выйти чин командора!
Она кивала, не понимая.
— Вы должны обещать мне, Любовь Ивановна… поклянитесь, что вы никогда не скомпрометируете нашего имени общением с государственным преступником. Вы не должны искать ни переписки, ни встречи с ним… Обещаете мне это?
Люба молчала. Милый Михаил Гаврилович. Он очень хороший человек, но он никогда не поймет. Ведь это такая безделица — командор, это все просто шитье на рукавах. Неужели он не понимает, что, если бы она, Люба, любила его, а не Николушку Бестужева, она бы точно так же продолжала его любить, что бы ни с ним не случилось? Любила бы и командора, и преступника… А ведь Коко не преступник, он самый благородный человек на свете. «Теперь я настоящая жена моряка», — вспомнила она свои слова. Ну так что ж, никто не помешает ей любить его! Еще казематы такие не построены, чтобы могли помешать женщине любить, кого она хочет!
Михаил Гаврилович смотрел на жену. Ее бледное лицо с кругами под глазами почему–то похорошело, большие серые глаза светились непонятной для него работой мысли. «Вот так живем под одной крышей двадцать с лишним лет, — неожиданно подумал он, — а так друг друга и не узнали…
— Я все поняла, дорогой Мишель! — сказала Люба и легко поднялась с дивана. — Я всегда смогу узнать интересующие меня сведения на словах от Елены Александровны. Ей, ее сестрам и матушке необходима сейчас будет поддержка всех друзей, отказать в которой было бы бесчеловечно, не так ли? А я сейчас же велю подавать обед. Вы голодны?
— Да, пожалуй…
Когда она вышла, капитан снял жилет, расстегнул на полной груди рубаху и, крякнув, упал в кресла. Ему было душно, а главное — досадно, потому что он думал этим разговором напомнить ей — хотя и косвенно — кто прав, а кто виноват в том, что у них получилось, напомнить ей — кто все эти годы тащил на себе семью, а кто и нарушал священные обеты. И для кого! Для вот этого молодчика! Все аттестовали его прекрасным офицером, морской министр от него без ума — а вот, пожалуйста, проявился в своем истинном свете — человек без чести и совести! А Люба так себя ведет, что как будто она во всем права. О господи, эти мне женщины!
НИКОЛАЙ БЕСТУЖЕВ, 16 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, ВЕЧЕР
Когда везли из Кронштадта, мелькнула мысль: броситься в полынью — и все к черту. Полыньи заманчиво чернели с двух сторон от разъезженного за день санного пути. Бестужев присматривался, как бы удачнее сшибить с облучка полицейского, да только подумал, что это было бы малодушество. Ну да пусть везут. С самого момента ареста испытывал он странное спокойствие — вот и все — не думать о том, что дальше будет: с этого дня судьба его принадлежит другим. Ну и славно — теперь, где бы то ни было, можно будет выспаться (боже, какое блаженство), не бежать, не лгать, не изворачиваться. Достойно умереть он сумеет, он в этом был уверен, а если жить — на то и дан человеку разум, чтобы применяться к новым обстоятельствам.
Его высадили из саней в десяти минутах ходьбы от дворца, связали руки за спиной и повели по Английской набережной. Он не знал, что на этом как на дополнительной мере наказания настаивал глава Морского министерства фон Моллер. Старик покровительствовал Бестужеву, ожидал для него карьера совершенно блестящего и был не на шутку раздосадован участием Николая Александровича в мятеже. «Предатель! — кричал министр, когда ему доложили о поимке Бестужева. — Негодяй! Так он отплатил мне за доверие! Вести на всем виду — с позором!»
Позора Николай Александрович не испытывал. Шел он по привычке в ногу с конвоем, улыбаясь встречающимся на набережной хорошеньким барышням, правда, был благодарен знакомому адъютанту, который набросил ему на плечи теплую шинель. Дворцовая набережная за последний день приобрела обычный для нее нарядный вид, войск было уже не так много, как накануне, барышни гуляли под фонарями, оглядываясь на военных, а фальконетов памятник, как прежде, простирал в серое снеговое небо свою медную длань. Город пережил потрясение, а значит, и мы его переживем. Страшные события третьего дня ушли в прошлое, да и были ли они?