Площадь павших борцов
Шрифт:
Танкист пытался отшутиться. Не тут-то было:
– Сказано тебе - не пустим за Волгу! Вот хоть дави ты нас здесь своей тарахтелкой, а мы с места не сойдем...
Вмешался пожилой солдат с медалью "За отвагу"}
– Бабы-то верно балакают. Ты их послухай.
– А ты что здесь за маршал такой, чтобы указывать?
– Будь я маршалом, так я бы тебя, говнюху такую, сразу б под трибунал подвел... Много вас развелось, охотников драпать. Ты совесть-то заимей. Да постыдись. Молод еще.
– Кого
– Да хотя бы женщин, - ответил солдат.
– Они же от тебя, балбеса, защиты ждут. А ты навонял тут керосином своим и смылся. На таких, как ты, мать-Россия недолго удержится.
Паромщик отмалчивался. Потом мрачно сплюнул.
– Поворачивай. Для таких пути за Волгу нетути. Это пусть наши бабы да раненые катаются. Вот их и буду переправлять. Жми вперед - на запад, как и написано...
Тут Чуянов подошел, треснул ногой по гусеничному траку.
– Наш!
– сказал.
– Сталинградский. Тракторного. Не для того на СТЗ делали, чтобы ты за Волгой торчал... Пошли!
– Куда?
– оторопел танкист.
– Недалеко. До коменданта. Там и поговорим.
– О чем мне говорить-то с ним?
– Найдете тему. О героизме. О трусости. О совести.
Вечером он вернулся в обком, чтобы покормить Астру, заодно позвонил в Ростов своему партийному коллеге - товарищу Двинскому, но ему ответил срывающийся голос женщины:
– У нас тут немцы... Товарищ Двинский уехал... на велосипеде. Город горит... Внизу ломают двери... Я боюсь...
– Круши все подряд, что можешь, и - удирай...
* * *
Маленькая деталь тогдашнего быта, о которой долго помнили сталинградцы: город бомбили - то жилые кварталы, то заводские, а в домах обывателей постоянно останавливались часы, чего ранее не бывало... Отчего? Неужели от сотрясения почвы? В квартирах сами собой с противным скрипом затворялись двери, а двери закрытые сами собой, неслышно вдруг отворялись. Почему?
В один из дней Чуянову позвонил Воронин.
– Беда!
– сообщил он.
– Утром один гад из облаков вывернулся и свалил фугаску в полтонны прямо... прямо в тюрьму, где, сам знаешь, сколько народу собралось.
Убитых похоронили, раненых развезли по больницам, но в мертвом здании тюрьмы осталась девушка - Нина Петрунина.
– Жива! Но вытащить ее нет сил, - сказал Воронин.
– Ей ноги стеной придавило, а стена едва держится. Кажись, чуть дохни на нее - и разом обрушится. Семнадцать лет. Жить хочется. Красивая... уж больно девка-то красивая!
– Спасти!
– крикнул Чуянов.
– Во что бы то ни стало. Я сам приеду. Сейчас. Сразу же.
Люди тогда уже привыкли к смерти, и, казалось бы, что им еще одна? Но город взбурлил, имя Нины стало известно всем, а равнодушных не было, всюду - куда ни приди - слышалось:
– Ну как там
Разве так не бывает, что судьба одного человека, доселе никому не известного, вдруг становится средоточием всеобщего сострадания, и множество людей озабоченно следят за чужой судьбой, в которой подчас выражена судьба многих.
Чуянов приехал. Воронин еще издали крикнул ему:
– Не подходи близко! Стена вот-вот рухнет...
Нина Петрунина лежала спокойно, и Чуянов до конца жизни не забыл ее прекрасного лица, веера ее золотистых волос, а ноги девушки, уже раздробленные, покоились под громадной и многотонной массой полуразрушенной тюремной стены, которая едва-едва держалась. Здесь же сидела и мать Нины.
Чуянов лишь пальцами коснулся ее плеча, сказал?
– Сейчас приедут... укол сделают, чтобы не мучилась.
Нину кормили, все время делали ей болеутоляющие уколы, и время от времени она спрашивала:
– Когда же? Ну когда вы меня спасете...
Явились добровольцы - солдаты из гарнизона.
– Ребята, - сказал им Чуянов, - как хотите, а деваху надо вытащить. Орденов вам не посулю, но обедать в столовой обкома будете, по сто граммов нальем... Выручайте!
Лучше мне не сказать, чем сказали очевидцы: "Шесть дней продолжалась смертельно опасная работа. Бойцы осторожно выбивали из стены кирпичик за кирпичиком и тут же (на место каждого выбитого кирпича) ставили подпорки" Кирпич за кирпичом - укол за уколом. Наконец Нину извлекли из-под хаоса разрушенной стены, и она спросила:
– Господи, неужели я буду жить?..
В больнице ей ампутировали ноги, и она... умерла.
Сколько людей в Сталинграде плакали тогда навзрыд!
Наверное, сказалось давнее и природное свойство русских людей сопереживать и сострадать чужому горю; это прекрасное качество русского народа, ныне почти утерянное и разбазаренное в его массовом эгоизме, тогда это качество было еще живо, и оно не раз согревало людские души... Подумайте: ведь эти солдаты-добровольцы из сталинградского гарнизона понимали, что, спасая Нину, каждую секунду могли быть погребенными вместе с нею под обвалом стены!
Ефим Иванович, дедушка Чуянова, тоже плакал:
– Лучше бы уж меня... старого!
Волгой я начал рассказ, Волгой и закончу его. Сейчас в нашей стране так много сказано о загрязнении великой русской реки. А мне часто думается же началось это экологическое бедствие, которое лучше именовать всенародным? И тут, годами перелистывая книги о героической обороне Сталинграда, я, кажется нащупал первоначальные истоки нашей беды. Очевидцы тех дней - летних дней 1942 года - свидетельствуют нечто ужасное: весло в речной воде было тогда не повернуть, ибо вода в нашей кормилице-Волге была наполовину перемешана с загустевшей нефтью... Вот результаты бомбежек!