Плоть и серебро
Шрифт:
Марши снова и снова просматривал запись ее героических деяний, крутил их до того, что они стали являться ему во сне. Хотя от вида ее страданий разрывалось сердце, ее неукротимый дух внушал ему надежду.
Он стал по-новому понимать, что возможно на этом свете.
— Она очень храбрая девочка, — сказал он тихо.
Джон все еще смотрел на него с непроницаемым лицом.
— Она очень храбрая женщина, — уточнил он. — И я думаю, она достаточно долго вас ждала.
Он стиснул плечо Марши, потом вышел наружу, оставив его наедине с пациенткой.
Марши
Он удрал и спрятался, но она его все равно достала. Она бросила розовые лепестки в воздвигнутую им каменную стену, и стена рухнула быстрее, чем от чугунных ядер.
Марши задержал дыхание и коснулся рукой ее щеки, ощутив под серебряными пальцами мягкость кожи. Пальцы сообщили ему температуру тела с точностью до сотой доли градуса. Пульс и электрическую реакцию кожи. Он не обратил внимания, занятый другим.
Плоть и серебро.
Все, что произошло с ними и между ними, пришло к одному — плоть и серебро. Каждый из них большую часть своей жизни пожертвовал суровым требованиям серебра — она, как искалеченное создание по имени Сцилла, и он, привязанный к потускневшему обещанию бергманской хирургии.
Металл свел их вместе и дал каждому из них возможность освободить другого.
Иногда взгляд назад позволяет тебе понять, каким же ты был кретином. В ретроспективе это ясно до боли. Ангел решила сохранить на себе экзот не только из страха, но еще из-за понимания: сбросить внешнюю металлическую оболочку — это ничего не значит. Надо освободить себя изнутри.
Она пыталась стать свободной, остерегаясь — и давая ему знать, что она чувствует, — неудержимого прилива тяги плоти.
Он, старший, который должен был быть умнее, цеплялся за свой собственный серебряный экзот. Он спрятался в этой скорлупе от нее, от людей Ананке, от выбора, от самой жизни. Слишком испуганный, чтобы выйти из ржавой брони и стать человеком.
Всю жизнь он негодовал, что люди видят только его серебряные протезы, серебряную эмблему, а все остальное ничего не значит. А она заглянула за них и увидела больше, увидела что-то не менее, если не более ценное. Она тянулась к нему, и они могли оба выйти из своих серебряных клеток, но он не стал даже глядеть на то, что она предлагает, и не подумал, чего может стоить отказ.
Теперь ему досталась самая редкая и драгоценная в мире вещь: второй шанс. Осталось только протянуть руки и взять.
Он выпрямился. Ощущение ее кожи на пальцах было как поцелуй. Отдав руки, он отдал с ними еще очень многое. Но если способности, которые он обрел взамен, позволят ему вернуть Ангела, цена не будет слишком высокой. Он бы сделал это снова и снова, если бы от этого стало возможным то, что он хочет.
Пора сбросить металлические руки и видеть.
— Ангел, я здесь, — тихо сказал он. — Все будет хорошо, — добавил он не столько для нее, сколько
Он поискал глазами, куда положить протезы, и тут заметил уголком глаза движение, от которого голова его резко повернулась назад. У него сперло дыхание, когда он увидел, как человеческий глаз Ангела слабо трепещет, как выбирающаяся из кокона бабочка.
— Ангел? — шепнул он неуверенно, наклоняясь и беря в свои ладони руки в серебряной чешуе. Они сжались почти незаметно, но он ощутил это движение.
Ее глаз все еще дрожал под закрытыми веками, но медленнее. Пожатие слабело. Она ускользала от него.
Страх вспыхнул в нем, озарив искрами все уголки его души. Монитор у кровати завыл, сообщая, что ее пульс резко пошел вниз и артериальное давление падает.
Нечленораздельный крик отрицания рванулся наружу. Марши старался подавить панику, зная, что должен запустить в нее руки, взять то, что там еще трепещет, и не дать этому уйти. Для этого надо было успокоиться и сосредоточиться, стряхнуть эти проклятые жестянки рук и поддержать изо всех сил угасающее пламя.
Но почему-то он не мог выпустить ее руки. Его серебряные пальцы сжимали ее ладони как звенья цепи. Как будто безжизненный металл вступил в заговор против плоти.
Так же внезапно, как обрушилась паника, снизошло на него спокойствие. Как восход солнца, как бесстрастная мудрость, шепнувшая, что надо действовать. Не как бергманский хирург, даже не как врач, не как вообще кто бы то ни было, кого он успел бы назвать.
Он придвинулся ближе к ней, прильнул к ней щекой, припал губами к серебряному уху и позвал по имени:
— Ангел!
И снова, снова, сообщая ей, что он пришел. Вызывая ее.
— Ангел, я здесь.
Зовя ее вернуться.
Он припал к кровати, стиснув ее руки, будто удерживая жизнь, все его искусство отлетело в сторону, он только шептал и шептал ее имя, как мантру для совершения чуда, умоляя ее вернуться. Пытаясь до нее дотянуться. Дотронуться. Говоря, что он вернулся. Говоря, что просит вернуться ее.
Говоря, что она нужна ему. Умоляя ее жить. Для него.
И не увидел, как медленно открылся зеленый глаз.
Но почувствовал, как сильнее стиснулись ее руки.
Ангел сидела на матрасе, глядя в широкую спину Марши, пока он снова надевал серебряные руки.
Она не могла сдержать улыбки, и ей было наплевать, видны там зубы или нет — ее переполняла радость, радость снова быть живой. Какая-то боль еще оставалась, но с прежней не сравнить. И та бледнела рядом с радостью снова видеть его.
Уже трудно было вспомнить удушающую красную тьму, захлестнувшую ее с головой, толкавшую туда, где ждало ее ничто. Над дымящейся бесчувственной тьмой горел электрический свет боли замерзшей пустоты, по сравнению с которой самый холодный, грязный и заброшенный туннель Ананке казался раем. Возвращаться туда не было смысла. Но Ангел боролась с призывом пустоты и обещаемого ею покоя, свернулась в клубок и ждала того, что должно прийти, если ей суждено выжить, и держалась изо всех сил как можно дольше. Потом стало труднее, и хватка ее ослабела. Ждущий внизу покой придвинулся ближе, давящая сверху тяжесть неумолимо толкала вниз.