Плотина
Шрифт:
— На вашей стройке не было — это точно, — подтвердил Николай Васильевич не без удовольствия.
— Что врачи говорит?
— Я понял так, что они меня решили на профилактику поставить. Как старый бетоновоз.
— Ну вот теперь мне все ясно! Профилактика — вещь полезная. Потому что впереди у нас самый трудный и самый главный год, и на нас теперь слишком много народу смотрит — и сверху, и снизу, и со всех боков…
Николай Васильевич чувствовал себя неловко и как хозяин. Он извинился и позвал Зою, чтобы она собрала на стол: время-то ужинное. Но гость остановил и хозяина, и появившуюся тотчас хозяйку.
— Пожалуйста, не хлопочите, Зоя
— Это в официальной обстановке, а тут в домашней, — все еще пытался хозяин соблюсти этикет.
— Водка и коньяк везде одинаковые, от них везде хмелеешь. И никуда от них не денешься. Ты — хозяин, у тебя гости. Бывает, что и высокие гости.
— Так вот я и говорю… — усмехнулся Николай Васильевич.
— Нет-нет, пощадите и меня, и себя. Вам, я думаю, тоже не стоит.
— Вообще-то правильно, — согласился хозяин. И успокоился.
И наступила заминка.
Острогорцев пожалел, что не расспросил Юру поподробнее, о чем тревожится, из-за чего переживает Густов-старший. Надо было не отпускать Юру так сразу. Однако по-другому не получается: все время перед глазами и вокруг толпится народ. С одним разговариваешь, другой через его плечо тянется и тоже просит выслушать. Так и живешь. Вроде бы начальник, а сам себе не хозяин. Люди идут и идут, приносят с собой вопросы и жалобы, и каждого надо выслушать, и по каждому вопросу принять решение, да еще и не очень затягивать, чтобы освободить мозг для новых вопросов и решений. С Юрой тоже так было. Принял решение — «Ждите меня вечером», — запомнил это для себя и продолжал выслушивать других, высказываться по другим поводам.
Ну что ж, надо принимать решение и теперь.
Чтобы не хитрить, не дипломатничать и не тянуть понапрасну время, спросил прямо:
— Ну а что же все-таки тревожит вас, Николай Васильевич? Если вот так, по-мужски спросить.
Николай Васильевич вздохнул. Он понял, что ему выпадает редкий случай напрямую высказать главному начальнику свои душевные волнения и сомнения. Другой такой возможности, пожалуй, уже не дождешься: одно слово Острогорцева — и пусть потом дорогой Мих-Мих что угодно предлагает, ничего он уже не изменит. Да, надо собраться с духом и откровенно сказать: не хочу на пенсию!
А сказать-то и не мог. Мешала гордость. Никогда еще ничего за свою жизнь не выпрашивал у начальства, так не начинать же теперь, на старости лет… А тут еще услышал гулкие и частые удары своего сердца, и это сначала отвлекло, затем приостановило его: вот, мол, что для тебя важнее теперь — как стучит сердце! Если оно так сильно забеспокоилось от одного только приближения к разговору, то как же дальше-то?
— Что-то не узнаю старого солдата, — подзадорил его Острогорцев и снова вспомнил недавнюю статью в газете, прямоту и откровенность Густова в разговорах со столичным журналистом.
Николай Васильевич еще раз вздохнул и проговорил;
— Вопрос поставлен прямо, так же надо и отвечать на него. Действительно, тревоги есть.
— О чем же?
— О завтрашнем дне.
— Ну, если в широком, глобальном смысле, то все мы об этом тревожимся, но пока что, честно сказать, не заболели от таких мыслей. Что-нибудь личное?
— Да оно и личное и общественное вместе, — начал Николай Васильевич и неожиданно заговорил о делах стройки, поскольку упомянуто было о завтрашнем дне в широком смысле. О своем можно будет и потом, на прощанье, сказать, а начать надо все-таки с дела. Для этого тоже не вдруг
— Для нас тут и общественное стало семейным, и личное, бывает, превращается в общественное, — продолжал он. — И вот что меня давно мучает: много еще у нас всяких нервных мелочей…
Острогорцев внутренне поежился: «Мало мне министра и крайкома, так еще и он!» В лице его появилась некоторая жесткость. Но Николай Васильевич ничего не замечал или не хотел замечать, он развивал свою мысль.
— Я боюсь такого еще с армии: как только начнется, бывало, полоса мелких нарушений, так и жди крупного че-пе. Каждая отдельная мелочь — пустяк, на который можно и внимания не обращать, но когда они начинают накапливаться — это уже беда, того и гляди, прорвется где-то. И еще такая опасность есть: у людей вырабатывается привычка и, как говорится, терпимость к ненормальному положению дел. Пронесло в этот раз, пронесет и в другой…
— Ты считаешь, что у нас намечается такая опасность? — Острогорцев, подобно Густову, в минуты волнения легко переходил на «ты».
— Я не могу сказать, что она уже существует, — поотступил под строгим взглядом начальника Николай Васильевич, — но кое-что постепенно накапливается. В одном месте одно, в другом другое. Маленькие нарушения графика, если их сплюсовать, вырастают в солидные цифры. В связи с ускорением мы неплохо мобилизовались, народ вроде бы подтянулся, но мы слишком заторопились, а в спешке чего не бывает!.. Я тут лежал и думал: все время мы идем на пределе, все время должны выполнять что-то досрочно, а что-то потом доделывать, да еще на всякие посторонние дела отвлекаемся — то совхозу помогаем, то леспромхозу. Все время вяжет нас по рукам малая механизация, снабженцы не могут обеспечить даже электролампочками…
— Говорят, нашего главного московского снабженца перевели в пустыню, — усмехнулся тут Острогорцев. — И что ты думаешь? Там теперь дефицит песка… Но я это так, ты продолжай.
— Так вот я и говорю — не задергать бы, не загнать бы нам людей, как в спешке лошадей загоняют, — продолжал Николай Васильевич, немного сбитый с толку неожиданной шуткой гостя. — Вот вы спросили насчет опасности — намечается она или наметилась уже? Я не знаю. Но когда вот так раздумаешься — об одном, о другом, — то и покажется, что наметилась. Вот и боюсь…
Николай Васильевич остановился, снова услышав свое сердце, а Борис Игнатьевич все еще как будто продолжал слушать. Потом сказал:
— А я, ты думаешь, ничего на свете не боюсь?
Николай Васильевич увидел перед собой совсем незнакомого Острогорцева. По крайней мере это был уже не всегдашний, уверенный и напористый, быстрый на слово и окончательное решение начальник Всея стройки, как именует его Юра. На стуле сидел сейчас просто уставший, перегруженный заботами человек, которому, как видно, знакомы и сомнения и тревоги, только он не имеет права обнаруживать их перед подчиненными. Его удел — уверенность и твердость. Как генерал, начавший наступление, лишается права на колебания и обязан лишь неуклонно и неутомимо требовать решительного продвижения вперед, так и начальник крупной стройки, положив первый камень, уложив первый куб бетона, не может позволить себе никаких шатаний в мыслях и поступках. Если даже в его личном механизме уверенности что-то разладится, он обязан все там решительно подправить, подвинтить и наладить и впредь не позволять расшатываться. Удел и долг командующего — уверенность и непреклонность.