Пловец (сборник)
Шрифт:
И вот, рассказывает мне однажды Йоргас такую катавасию.
В октябре сорок четвертого подлодка немецкая здесь, у Ларнаки, в бухте одной укромной всплыла и два дня стояла: может, чинили в ней что-то фашисты или так просто — отдыхали. Решил это Йоргас проверить подробней. Залег с биноклем в скалах, смотрит: а фрицы на баркас из лодки перегружают какие-то ящики. А ящики-то — тяжеленные, приметные к тому же — оловянной фольги лохмотья из-под крышек выбиваются: они их лебедкой из люка в рубке один за другим тягают — и счета им нету. Штиль на море стоял, и по ватерлинии хорошо было видно, как баркас набирает осадку.
Ну, Йоргас посмотрел-поглядел, и тут его осенило. Слух по городу ходил, что месяц назад в Салониках фашисты еврейскую общину погромили. Людей в грузовики загнали, а ценности в
Смекнул так Йоргас — и к ночи добыл у партизан старую английскую, на механическом приводе, специальную диверсионную торпеду: еще с первой немецкой войны трофей — партизаны из нее тротил для взрывчатки хотели наковырять или вытопить, в крайнем случае. Сами бойцы на такой шаг решиться струхнули и Йоргаса отговаривали, но не тут-то было: дед мой оказался героем.
А торпеда — исправной.
Полбрюха лодке разворотила. Йоргас сначала, как смерклось, привел завод в действие: там пружина тугая, как ус китовый, насажена на маховик, и ее закрутить надо — вроде как на будильнике.
А то не хватит разгону.
Вот и крутил изо всех сил, боясь, что засекут. И засекли — прожектором нашарили: когда уже в воду спустил охапкой и по курсу нацелил на пораженье.
Ну тут такое началось. Стрельба — почище метели. Хотели подбить торпеду. Штиль вскипел от очередей — хоть яйцо, чтоб вкрутую, бросай. Разок попали даже: а ей, машинке чертовой, хоть бы хны — прет напролом, не хуже гончей.
Баркас тут же, как кипеж поднялся — снялся с якоря и затарахтел, утекая. А фрицы еще для проформы попалили туда-сюда — по воде, по скалам — и попрыгали, кто успел, в море. А успели немногие: как долбануло — лодка на дно канула с креном и воем — от урагана в пробоине, хлобыстнула хвостовым стабилизатором по воде — и как не было; щепки только всплыли и кое-какой мусор закружился в воронках.
А тех, что на берег вскарабкались, партизаны тут же перещелкали: собрали всех в кучку и порешили разом.
Такой вот рассказ дед мне поведал.
А я и задумался. Крепко.
Вдруг слышу — бубенец мой звенит, аж заходится. Я бегом на причал — удило ходуном ходит, вот-вот с упора соскочит… Подсекаю, подматываю — чую: тяжело идет, не вываживается… В общем, потратился я порядком, пришлось в воду сигать — подсачиком-то я так и не обзавелся… Однако чудный пеленгас попался (мы его потом с дедом на углях в моей буржуйке оприходовали).
Возвращаюсь в кофейню с уловом. Вешаю рыбину на оконный крючок. Посетители кивают и цокают.
Закат тем временем догорел, только рыжими перистыми лоскутами еще кое-где остался — да и те, нежные слишком, растаяли в минуты. У оконной рамы занялось тихое свечение: на блестках крупной чешуи с лишайчиками налипшего песка сползает закатный отсвет. Вдруг тяжелый эллипсоид рыбины, благодаря восхищенной рассеянности взгляда, снимается с кукана и плывет в потемневших глазах головокружительной линией женских бедер…
Чайки постепенно, опадающими кругами оседают на воду — и, смотрю, булочник сонный в пекарню на смену ночную поплелся…
И говорю вдруг Йоргасу:
— Это дело срочно поправить надо. Не потому, что там что-то по вашей личной вине не доделано. Вам тогда не с руки доделывать было — опасно. А сейчас — ничего, справиться можно.
Известно ли вам, продолжаю, что в лагерях вроде Треблинки, Майданека — фрицы женщинам волосы обрезали и утиль этот набивочным фабрикам посылали. Там из них матрасы варганили. А те шли в основном на подводный флот, как привилегия, вроде усиленного пайка — чтоб еще мягче матросы под водой дрыхли. Так вот, говорю, надо здесь справедливость восстановить, хоть частично — в рамках одной лодки хотя бы. Я, говорю, как представлю, что там, на дне, фашисты на волосах наших женщин лежат — в глазах темнеет. Важно ведь это очень — святое от будничного отделить…
А Йоргас смотрит вприщур — не на меня, на море — и вроде как капелька у него в уголке глаза мелькнула…
На том и порешили.
Следующей ночью, перед рассветом, съездил я туда на такси на разведку, вроде как рыбу половить, и удочки для отводу глаз взял.
Как светать занялось — страховку к валуну приладил, закрепил: без труда особого на берег стравился. Целый день провел я в этой бухте — чудеснейшим местом она мне показалась: загорал, купался, стишок один даже нацарапал. Пришел к выводу — отменно пустынное место: за весь день никого не встретил, и обзор с моря очень укромный — скалы шатром в обнимку нависают, два домика обрушенных всего прилепились в запустении ландшафта на верхотуре, а у устья камень подводный стоит торчком высоченным.
Через день, увы, пришлось лететь мне внезапно по работе на Гидру — отвлекся от дела, чертыхаясь. Что-то они тогда зачастили с переводами — уже пять раз сряду отлучался я за последний только месяц, — а летать на этажерке с лыжами — сами понимаете, то еще удовольствие.
Между прочим, вновь отмечу в скобках один такой забавный перелет, чтоб ясно стало, что не только мед я пил в своей курьерской деятельности. Попали мы как-то на подлете к Траксосу в суровые объятия грозового фронта. Мы — это человек десять пассажиров плюс коза, которую один дедок перевозил — сморчок чахлый в кепке, с подвижной нижней челюстью, что дико ходит-шамкает под щеками, будто культя под пиджаком… Ну понятно, та еще обстановочка: видимость в низкой облачности — ноль, темь сверкающая в иллюминаторах полыхает, дверцу, на простую щеколду запертую, долбит, как будто неприятель снаружи рвется, — а пилоты — в шторку, распахнутую в кабину, видно — положили оба ноги на штурвал, что-то из фляжки по очереди сосут и переговариваются, насчет сядем, не сядем, и хватит ли топлива, чтобы вернуться.
Но самым страшным в этой истории была коза. Дедок ее, чтоб зря не трепыхалась, распял на поводках меж лавок. Притом все уже по третьему гигиеническому пакету наполняют, рыгают и стонут тоскливо, как в застенке, — желудочная вонь в салоне горькая, страшная стоит, а коза — странное дело — ни ме-ме, ни гу-гу, только ссыт беспрестанно от страха. Все блюют взахлеб, самолет от объявшей его трясогузки ходуном бродит, молнии долбят так, что башка трещит — не то что только уши, а коза поминутно — фр-р-р-р, фр-р-р-р: отливает обильным потопом, уж по щиколотку всем достало. А я смотрю на все это, сам блюю потихоньку и думаю: очень странно — откуда в козе такие запасы?! И это меня, как ни странно, мало-помалу спасает: в таких страшных делах главное за что-нибудь, за самую глупость зацепиться, только чтоб с ума не сойти… Тем временем смотрю: мы уже третий раз на посадку заходим, да все без толку: нет визуального ориентира, а диспетчерский пеленг из-за помех не ловится. Слышу — пилоты переговариваются: со стороны моря в бухту не зайти — потому что шторм, на волнении сковырнемся-опрокинемся, а со стороны поселка садиться наощупь чревато: горы, вышка, домишки и так далее. Решили еще раз попробовать, может, мелькнет что. Дедок между тем молиться вздумал — как взвоет, заблеет псалмом: мочи нет слушать. И козу свою рукою дрожащей гладит. Вдруг слышу — пассажиры орут: «Крест! Крест!» Ну, думаю, спятили: знамение им мерещится. Однако глянул сам в иллюминатор, а там, натурально рукой подать, под крылом самым: крест, увитый клоками тучи, как маяк в тумане, сверкает: торжественно и жутко, потому как впритык. Я еще сообразить не спохватился — вдруг слышу: трр-р-рр, тр-р-р-рр, тр-р-р-рр. Оглянулся — а то коза на крупное перешла: гадит, как заведенная, — горошек из-под куцего хвоста залпами, как уголь из забоя, пускает, а дерьмо тарахтит и в луже под ней булькает. Ну, думаю, теперь точно каюк. Однако ничуть — сели. Пилоты отлично местность знали: как крест сверкнул, они тотчас смекнули и на четвертый раз плюхнулись вдоль по склону горы в бухту прямым попаданием — на дыбы — осадили у самого причала. А коза, между прочим, концы все-таки отдала: единственная потеря с того приключенья вышла. Как стянул ее дед по лесенке на дебаркадер, тут же на бок — плюх, завалилась, подергалась четырьмя, поикала немного — и кранты ей завинтились. И задумался я тогда: если люди страх такой пережить способны, а животина бессловесная, та с копыт долой, то что же такое люди пред страхом Божьим — герои или чурбаны?!