Пловец (сборник)
Шрифт:
— А почему вы волкодавом не обзаведетесь? Хорошая собака всегда в помощь, — сказал я.
— А ты попробуй ее прокорми, — ответил Руслан. — Овчарка за три дня целого барана съедает. А волки за все лето только два раза баловались.
Ткнув окурки в ящик с песком под пожарным стендом, мы зашли в дом.
Во все время мне страшно было взглянуть на эту девушку; что-то повернулось горячо во мне, когда она вошла. Я не знал ее имени и боялся спросить.
Она была красива, и вместе с тем лицо ее было неуловимо нескладно, потерянно; взгляд умный, но смущенный настолько, что было неловко пытаться уловить ее зрачки, так как стало ясно: перед ней в воздухе
В доме тревожно пахло яблоками и речной сыростью.
Сестры относились к соседке по-разному. Айсель привечала ее. Увидев в дверях — как она настороженно остановилась, будто слепая, глядя не на тех, кто сидит за столом, а в сторону, на плиту, на кастрюли на ней, — она тут же подхватилась, встала:
— Садись, садись с нами.
И я видел, как Гуля пожала плечами, пересадила Темирлана и отвернулась.
Во все время разговора девушка сидела неподвижно. Но вдруг сказала, перебив Руслана, сказала громко и отчетливо:
— В прошлом году у займища рыбаки стояли. Один ходил ко мне, москвич тоже. Телефон оставил. Звал: приезжай, — сказав, она не пошевелилась.
Сестры переглянулись. Руслан слегка улыбнулся и отвел глаза. Леша хохотнул, показав две коренные коронки.
Не сразу я понял, что девушка слепа. Красота ее, немного вычурная, выводила взгляд из равновесия. На нее нельзя было смотреть прямо: слишком велика была сила, реявшая перед ее глазами, — ты сам словно бы слеп от избытка зрения. Украдкой взглядывая на нее, я никак не мог поверить, что она слепа, настолько отчетливы были ее движенья. И только их взвешенность позволяла догадаться, что отношения с пространством у нее выверены, как у канатоходца баланс шага. Я тщательно осматривал ее одежду, оправленную юбку, белую блузку. Все вещи были безупречно чистыми, выглаженными… Господи, ну откуда я взял, что слепцы неопрятны?
— А я в Москве никогда не была, — вдруг сказала Айсель.
Во время ужина разговор так и не склеился. Я был все еще взвинчен, все еще хотел пить, и хоть уже и некуда было, хлебал чай — чашку за чашкой. Руки дрожали, когда я выбирал прыгающие кости из рыбы, которая не лезла в горло. Одеревеневшие икры подергивались судорогой, как у лошади. Мне все казалось, что я еще лечу над островом по грудь в траве, и река до неба вокруг встает неподвижным агатовым валом, рядом с которым жутко от давящей тягости пучины, — и суводь дышит, и солнце садится мне прямо в темя…
Наконец девушки убрали посуду со стола, и Руслан предложил мне посмотреть телевизор.
В темной пустой комнате беззвучно пылал экран, на нем летали гимнастки, объятые алыми струями лент. Я вспомнил, что в эти дни проходит Олимпиада, только никак не мог сообразить, в какой стране.
На полу перед телевизором был расстелен толстый ковер, ноги в нем неприятно утопали.
Заценив гимнасток, парни вышли покурить — я встал за ними.
Со двора к нам собрались три кота и лиловая кривоногая собачка. Спутавшись и потершись, они подались восвояси.
— Ты какого года? — начал я разговор.
— Восьмидесятого, — Руслан хлопнул себя по накачанному прессу, сбив комара.
— Давно из армии?
— Второй год.
— Где служил?
— В Чечне.
— Тяжко было?
— Всяко.
Руслан помолчал, дав понять, что не хочет говорить об этом. Но, затянувшись пару раз, решил меня уважить.
— Там это, короче, интересно, когда по улице идешь, сидят старики, останавливают. По-казахски здороваются, спрашивают:
— А ты где служил? — спросил я Лешу.
— Я в Монино, все два года. Я старше его на пять лет, — кивнул Леша на Руслана и засмеялся. Руслан в самом деле выглядел старше.
— А, знаю. Я там в музее авиации был, в Монино. Когда в школе учился, — вспомнил я.
— Вот как раз там, за ангарами, забор с колючей проволокой, а за ним казармы наши. Мы через музей в самоволку бегали.
— Вот как! — обрадовался я.
— Пойдем за водой сходим, — позвал нас Руслан. Он взял здоровый молочный бидон, а мне сунул в руку ведро.
В темноте, утопая в теплом песке, мы спустились к воде.
Луна дрожала и текла на стремнине.
Я зашел в воду поглубже, подождал, зачерпнул воды, стал переливать в бидон.
— А расскажите мне какую-нибудь интересную историю. Что тут у вас происходило?
— Интересную? — озадаченно переспросил Руслан — и, задумавшись, вдруг улыбнулся белым от лунного света оскалом.
— Прошлой весной тракторист на спор сюда с того берега переехал. Лед гнулся и трещал, вода аж черная шла, бурлила под гусеницами. Был бы трезвый, точно б провалился. Однако переехал, заснул. Мы его к себе перетащили. А ночью река лопнула, лед пошел, торосы встали выше дома. Трактор тут до декабря стоял, насилу завели его.
Потихоньку мы разговорились.
Я много узнал нового. Например, что свое житье на ферме степняки называют «стеречь на займище»; что стерегут они второй уже год, потому что в Самбовке работы нет никакой. Что осетр-самец зовется «хлыстом», а икряная самка — «мамкой». Что сомятина на «заготрыбе» идет по тридцать два рубля кило. Что степь леса не лучше — и кабаны еще опасней волков. Что даже днем по острову они никогда не ходят пешком, а только на мотоцикле или на лошадях и с ружьями. Что все те змеи, что не ужи, которых мы часто встречали, все они ядовитые. Что специальный створчатый невод, который ставится в суводи на осетра, называется «рыжак». Что «сомовник» — такая снасть, сомовий крюк на шнуре, снабженном скользящим грузилом: сом иногда «балуется» — рвет из сетей рыбу вместе с ячеёй, тратит сеть — в таком случае в следующий раз напротив сети ставят сомовник. Что «заниматься металлом» означает бродить по ракетным полигонам у Капустина Яра и собирать части ступеней ракет для сдачи во вторсырье по выработке ценных металлов: палладия, титана, серебра. На этих ракетных полигонах нет ничего, кроме бугров, барханного оранжевого песка и родовых кладбищ кочевников. И еще я узнал, что здешняя порода лошадей кончакская; что в Самбовке есть конезавод, чьи наездники регулярно участвуют в скачках на ипподроме в Казани и Саратове. Кончаки — стайеры, более других пород — орловцев, ахалтекинцев, англичан — выносливы на двойном спринте.
Пока мы разговаривали, у меня перед глазами стояло лицо той странной девушки. Мне казалось, что я всегда ее знал, но никак не мог вспомнить ее облик: казалось, что, возникая перед глазами, лицо словно бы слепило.
Мы вернулись с водой, Айсель перелила из бидона в выварку, поставила кипятиться белье.
Мы еще покурили на крыльце.
Тем временем Гуля соорудила мне постель. На кровать, стоявшую во дворе, водрузила перину, подушку, простыни — и все это забрала под противомоскитный балдахин, который подвязали на высоких спинках. Светила луна, так ярко, что каждый предмет во дворе — кирпичи, коса, седло, уздечка — был виден в отчетливых подробностях.