Пляска Чингиз-Хаима

Ромен Гари

— Ну, все-таки за ними Бог.

— Ну да, конечно… Да при чем тут это, при чем тут это?

Капрал подмигивает Шатцу:

— Что это значит?

— Так ведь Он всемогущий…

— Ну и что?

— Он все может. У Него получится.

— У Него по… Вон отсюда, дубина! И передай своему архиепископу коадъютору, что в нем не нуждаются. Пусть он не думает ходить утешать ее. Обойдемся без Боженьки. Не перевелись еще на земле мужчины, настоящие, решительные, у которых есть еще желание и которые сознают свои возможности и способны взять дело в свои руки!

Я фыркаю.

— Алло! Да… Лига прав человека? Они всюду суют свой нос!

Обер-комиссар Шатц слушает. Лига прав человека возмущена? Ну так она только и делает, что возмущается. И потом, чего

вы суетесь? Все жертвы пошли на это по собственному желанию… Послушайте, полиция вовсе не виновата, что у нее такие… непомерные требования. Все ей не так, ничего ей не подходит… Социализм? Уже пробовали… Полный пшик. Все уже испробовали… Что? У вас идея?… Ну выкладывайте… Так… Так… Что?! Это омерзительно! Милейший, вы развратник, порочный до мозга костей!

Шатц швыряет трубку. Журналисты заинтересованы.

— Что он вам сказал?

— Он утверждает, что знает хитрый, но верный способ.

— Какой?

— Ну…

— Господин комиссар, мировое общественное мнение имеет право знать…

— Могу вам сказать одно: это такое беспредельное свинство…

— А вдруг оно удастся?

— Никогда! — вопит барон. — Только не с Лили!

— Господин комиссар, именем права народов самим решать требуем сказать нам! Скажите, что это за способ? У вас нет прав душить идеи! А у нас есть право знать. Это же может все изменить.

— Да говорю же вам, это такая грязь!

— Но может, целительная!

Барон вскакивает. Он похож на побитого Пьеро. Сейчас он сделает заявление. Воцаряется почтительное молчание. Как-никак, человек он известный, один из творцов обновления, у него в кармане вся тяжелая промышленность.

— Господа, выслушайте меня. Вы заблуждаетесь относительно Лили! Я ведь все-таки ее муж и знаю, о чем говорю. Сейчас я вам все объясню. Мы имеем дело с холодной женщиной!

Какой-то журналист, явно француз, презрительно обрывает его:

— Месье, холодных женщин не бывает, бывают только мужчины-импотенты!

— Милостивый государь!

У меня получится. У меня, обер-комиссара Шатца, получится. Мне не нужны никакая система, никакой марксизм, социализм, идея, метод. Я пойду туда один, вооружась лишь своей мужественностью, и сделаю ее счастливой. Стократ более великий, чем Александр Македонский, стократ более могучий, чем Сталин, стократ более решительный, чем Гитлер, я избавлю ее от этой свободы, от этой неприкаянности, которая тяготит ее…

— Алло! Алло!… Да… Кто?… Фюрст? Президент Лиги защиты нравственности? Только его не хватало. Ладно, пусть войдет.

Пускай войдет. Президент Фюрст высокий, прямой, как восклицательный знак, в руках трость, но не для того, чтобы опираться на нее, а чтобы обороняться. Этот человек известен всему миру возвышенными устремлениями своей души, своими протестами против подрыва нравственных устоев, своими призывами к благопристойности, к моральной чистоте, к добродетели. Руки у него длинные: совсем недавно он установил сотрудничество с одним французским депутатом, ярым голлистом, поднявшим тревогу накануне представления в Париже извращенной пьесы «Марат-Сад» [26] и призвавшим к спасению нашего генетического фонда, которому угрожает коварная, гнилая литература, способная развратить грядущие поколения, в результате чего на руках у человечества окажутся шестнадцать миллионов детей-даунов и уродов.

[26] Имеется в виду пьеса немецкого драматурга Петера Вайса (1916 — 1982) «Преследование и убийство Жана Поля Марата» (1964); сюжет пьесы — представление в сумасшедшем доме истории об убийстве Марата, поставленное маркизом де Садом; выход пьесы и ее постановки сопровождались скандалами

— Господин комиссар, как защитник молодежи и семьи, двух столпов нравственности и религии, я протестую! Протестую решительно и категорически! Требую принять срочные меры! Мы обязаны окружить себя жесточайшей цензурой, установить комитеты

общественной бдительности на всех подступах! Всю свою жизнь я отдал защите нравственного здоровья и скорей дам себя убить, чем отступлюсь от своих принципов! Я требую телохранителей. Требую, чтобы вокруг моей добродетели установили полицейские заграждения. Она ищет меня. Я уже чувствую, как в меня прокрадывается пятая колонна, как она пытается овладеть мной, обложить со всех сторон с помощью интеллектуалов, масонов и международного еврейства. Мне приходится в собственном доме еженощно устраивать заграждения, и с оружием в руках я жду, что придут лишить меня чести… Вчера мне пришлось стрелять, но я не попал. Господа, эта ненасытная нимфоманка рыщет вокруг меня. Я ощущаю на своем теле ее обжигающее, пахнущее спиртным дыхание, ее грубые руки ищут, проверяют, все ли у меня на месте, я слышу ее непристойный хриплый шепот, субсидируемый министерством культуры, ее безумные посулы, пальцы ее стараются разжать мои руки, вырвать из них оружие. Требую четырех телохранителей — двух спереди, двух сзади, — требую, чтобы в каждом книжном магазине неотступно находился полицейский, требую запрета женского, а равно и мужского полового органа, этого гнусного изобретения порочного и непристойного искусства! Нет! Нам нанесен непоправимый удар отвратительным уродством, омерзительной низменностью: вы позволяете изгаляться всяким Пикассо, и утром, проснувшись, обнаруживаете в паховой области мерзкий фаллический орган! Вы терпите Брехта, Жене, грязных художников, Вулза, Макса Эрнста, и тела наших юных девственниц однажды оказываются мечены отвратительной оволосенной щелью, а потом кто-то смеет еще винить Господа в том, что он сотворил столь непристойный мир! Я говорю: нет! И требую, чтобы у всех моих выходов постоянно стояли часовые! Уж лучше ядерный конфликт, чем порнография! Всеобщая полная цензура во имя всеобщей полной чистоты! Рабство или смерть!

С остекленевшими глазами он рухнул на стул.

— Не надо терять голову! Не надо терять голову! — орал Шатц. — Подотрите за ним! Сходите кто-нибудь за врачом.

Барон закрыл лицо руками:

— Женщина, которая плакала, читая «Вертера», и которая превыше всего на свете любила классическую красоту…

— Дорогой друг…

— Женщина, которая наизусть знала Спинозу, Паскаля, Монтеня, святого Фому, чьи знания вызывали восхищение всех специалистов…

Был там один журналист, который с издевательской ухмылочкой наблюдал за нами. Не знаю, откуда он приехал. В основном тут были представители западной прессы, но поди проверь их всех. Смотрел он недобро, с ненавистью, а одет был в полувоенный френч, так что я ничуть не удивился бы, если бы оказалось, что это китайский коммунист.

— Господа, — бросил он, — индивидуально мы никогда ничего не добьемся. Надо отправиться туда всем вместе, коллективно! Время индивидуализма кончилось. Вы все еще используете кустарные сексуальные методы. Тут требуется массовое участие. Надо пойти туда всем вместе, плечом к плечу!

— Плечом к плечу?

— А впереди оркестр!

— Впереди оркестр? — взвыл барон. — Бедная Лили!

— Не надо терять голову! Алло! Алло! Да… Комиссар Шатц слушает… Что? Миллион китайцев без штанов? И у всех счастливая улыбка?

Писарь наконец не выдержал. Это следовало предвидеть. Весь дрожа, он вскочил и, вытянув вперед руки, принялся отплясывать какую-то джигу, точь-в-точь как страждущий перед дверью сортира, надежно и надолго занятого идеологией.

— Приди! Возьми меня! Изнасилуй меня! Обладай мной! Я не буду сопротивляться… Я твой от макушки до пяток! Делай со мной что хочешь! Возьми меня до самого нутра, до самой печенки, ведь я человек из народа! Лобзай меня! Я твой! Хочу, чтоб ты меня растоптала, распылила, разнесла в клочки, в пыль, хочу изведать неслыханное наслаждение! Я такое сделаю, такое, чтобы ты была счастлива! Все сделаю! Буду такой свиньей! Так жахну тебя! Сделаю тебе Орадур! Сделаю Аушвиц! Хиросиму сделаю! Все! Всюду! И ты станешь еще прекрасней! Я готов на все! На все! Я… Я… Heil Hitler! Sieg Heil!