Пляска на помойке

Михайлов Олег Николаевич

— А он на чем играет? — пряча раздражение, сказал Алексей Николаевич.

— Конечно, играет. На биллиарде. Мне позавчера двести грамм проиграл… Ну вот и все. Нет, еще, чуть не забыл. Старый большевик, еврей, отсидел двадцать лет! Такой добрый. Этому можно и попроще. Как говорится! по-партийному…

«Чтоб ты лопнул, проклятый паук!» — застонал Алексей Николаевич, сел за электрическую машинку и начал кропать:

Твоя душа,

Как август, и пышна, и хороша…

Ночью

у него разболелось под левой лопаткой. Было такое чувство, словно ее выдирали, как доску из забора. Алексей Николаевич поплелся на кухню. Там в холодильнике он оставил только что купленный флакон валокордина. Дефицитное лекарство!

В соседней комнате озвучивал ночь Хауз-майор. Валокордина на месте не оказалось. Алексей Николаевич понял, что Георгий решил преподнести его кому-то из юбиляров. Он беспомощно потоптался у запертой изнутри остекленной двери в гостиную. Полная луна преломлялась в окне, освещая Хауза. Распростертый на спине, он имел вид удавленника: лиловые губы, страшно запавшие белки, не прикрытые веками, оскаленные золотые зубы. Одно лишь мешало трагическому впечатлению: храп, начинавшийся дрожью виолончельной струны, переходящий в жужжание шмеля и завершавшийся разрывом шрапнельной гранаты, отчего на стене вздрагивал в богатой резной раме Александр Павлович в мундире цесаревича с Анненской лентой и звездой.

Но не будить же Хауза… Дескать, верни валокордин… Ты его стянул…

И держась за сердце, проклиная свою бесхарактерность, Алексей Николаевич побрел назад, к трехспальной тахте. Авось пронесет…

В самом деле, к утру боль прошла. Выпив с Георгием чайку, он обреченно отправился на улицу Чехова. Чему быть, того не миновать…

Очень полная, с одышкой врачиха встретила его упреком:

— Алексей Николаевич! Вы же интеллигентный человек, должны понимать! Вы нам весь план портите! Никак не можем вас снять с учета. Сколько гоняемся за вами! Пришлось, уж извините, прибегнуть к крайней мере.

— Виноват, — изумился Алексей Николаевич, чувствуя, что у него все плывет перед глазами. — А как же вчерашний анализ?..

— Анализ? Это ошибка. Недосмотр. У вас все в порядке.

«Ничего себе ошибка! — подумалось Алексею Николаевичу. — В каком-нибудь запредельном царстве-государстве вас бы после этого засудили…»

От улицы Чехова до метро «Аэропорт» он решил пройтись пешком. Алексей Николаевич чувствовал странную пустоту, словно все, что было пережито, произошло не с ним, словно он где-то прочитал повестушку о постороннем человеке.

Пустынны были асфальтовые поля у стадиона «Динамо»: футбольное межсезонье. На аллеях Петровского парка, где перед коронацией останавливались цари и Наполеон спасался от московского пожара, а ныне размещалась Военно-воздушная академия, тоже ни души. Вакации. Но вот Алексей Николаевич начал ощущать странное жужжание. Оно крепло, в нем стали выделяться гортанные, визгливые и хриплые женские голоса.

От аэровокзала навстречу ему катил табор — фараоново племя. Одни женщины. Пестрые лоскутья одежды, блестящие

на солнце монисты, смуглые лица и руки, босые ноги, грудные дети, завернутые в тряпье, — не менее полусотни цыганок надвигалось на Алексея Николаевича.

Он почувствовал неладное только тогда, когда оказался в середине бурлящего потока.

Старая морщинистая цыганка схватила его за рукав:

— Две девушки мучают тебя — белая и черная!..

Пораженный этой истиной, Алексей Николаевич остановился: «Воистину так! Это же Зойка и внучка маршала!..»

— Знаю, знаю, что к беленькой больше душа лежит, — продолжала старуха. — Хочешь, ее приворожу? Мне ничего не надо. Ты только возьми пятак и заверни в рубль…

Алексей Николаевич послушно вынул бумажник, откуда выглянула солидная пачка двадцатипятирублевок — на поездку в Крым, и нашарил «ванек».

— А теперь еще в трешницу… — требовала престарелая Земфира.

Он подчинился.

— И в десятку… И в четвертной… Чтобы крепче было…

Алексей Николаевич вытянул одну бумажку из пачки.

Старуха каркнула:

— Положи мне на ладонь и смотри сюда, в зеркальце! Ее увидишь!..

Он вперился в свое отражение, плясавшее в сморщенной руке, но боковым зрением теннисиста заметил, как к его бумажнику протянулась рука другая, столь же хищная, но узкая и юная, и что было сил хватил по ней.

— Ах, чтоб тебя рак съел! — словно ударили ее, завизжала ведьма, которая оказалась уже в окружении двух молоденьких цыганок.

И вот первая молча прошлась рукой от его коленок к ширинке, слегка дернув за бедолагу-воробушка. А вторая вдруг вынула из кофточки белую налитую грудь с земляничным соском и направила на Алексея Николаевича. Двумя тугими струями молоко ударило ему в лицо, ослепив, заставив заслониться, отступить. И тогда, оборачиваясь и отчего-то крестя его, цыганки побежали догонять табор.

Алексей Николаевич долго еще стоял пень пнем, сжимая спасенный бумажник. Наконец, он стер с лица грудное молоко и сказал себе:

— Две девушки мучают тебя — белая и черная… Надо, надо искать третью…

Глава четвертая

ОБЕЗЬЯНА НАХОДИТ КРЫСУ

1

Алексея Николаевича хотели женить все: мама, Хауз-майор, генералы, соседка Ольга Константиновна, старушка лифтерша Софья Петровна и, конечно, Илюша Ульштейн.

Он был лыс, но с курчавой рыжеватой бородой, гнут, худ, однако со спрятанным изрядным комариного свойства животиком. И необыкновенно серьезен. Работал в засекреченном ящике и увлекался изящной словесностью и особенно философскими глубинами.

— Кстати о птицах, — говорил он Алексею Николаеввичу, сидя в кухоньке его кооперативной квартиры.— Кто сказал: «Хотеть значит мочь»? Гете или Котовский?

Алексей Николаевич засмеялся:

— Скорее Гете…

Засмеялся и Илюша, но тут же посерьезнел: