Пляска смерти

Келлерман Бернгард

– Потом? – удивленно переспросила Марион. – Пишу письма, например.

Румпф снова рассмеялся. Он покачал головой.

– Нет, – сказал он, – вы для меня загадка. Вот мне, скажем, вовсе не хочется писать письма. И кому бы я стал их писать? Ну, а потом? Когда вы написали письма? – допытывался он.

– Если еще остается время, я читаю, – отвечала Марион. – За последние годы я перечитала бесчисленное множество книг.

Гаулейтер усмехнулся, и Марион снова бросились в глаза желтые пятна на его щеках.

–

Знаете, сколько книг я прочел за всю мою жизнь? – спросил он. – И когда я вообще в последний раз держал книгу в руках? Так, чтобы читать ее по-настоящему? Откровенно говоря, мне и от книг бесконечно скучно.

– Без книг я не могла бы жить, – сказала удивленная Марион.

Румпф испытующе посмотрел на нее. Ее серьезный взгляд понравился ему.

– Хотел бы я прочесть какую-нибудь книгу вместе с вами! – воскликнул он. – Мне кажется, я мог бы долго, долго слушать вас, если бы вы читали мне вслух.

Марион улыбнулась, но почувствовала, что краснеет. Взгляд гаулейтера привел ее в смятение. Румпф никогда так откровенно не говорил с ней, да и тон его сегодня был иной. Но особенно поразило ее, что сегодня он почти не шутил. Он ведь так любил юмористические обороты, плохие и хорошие шутки. Она еще никогда не видела его столь серьезным. Румпф замолчал и стал доедать компот. Он выпил еще бокал красного вина, затем позвонил слуге и приказал принести шампанского.

– Вы знаете, какую марку я теперь предпочитаю?

– Фрейлейн Марион, – снова обратился он к ней, – вы в самом деле прекрасный, редкостный учитель, с вами не скучно! Такого-то мне и надо. А главное, вы мастерски владеете искусством жизни, а я в этом отношении полнейшая бездарность. Научите меня искусству жизни, – закончил он смеясь и в то же время совершенно серьезно.

Его доверительный, почти дружеский тон встревожил Марион. Она смеялась, но, не зная, что ответить, сказала смущенно:

– Но ведь вы-то заняты больше, чем мы все?

Гаулейтер кивнул, явно не удовлетворенный ее ответом.

– Может быть, и так, – сказал он, мрачно взглянув на нее. – Но должен признаться, Марион, что меня очень мало интересуют эти дела, как я уже сказал вам. Сначала я думал, что политика целиком захватила меня, но я ошибся. Это ошибка, одна из многих в моей жизни. Раз я сам ничего не вправе решать, политика не может удовлетворить меня. И у меня ни к чему нет интереса. Видите ли, у меня нет настоящих друзей. Все это собутыльники или партнеры, они хороши для попойки, для игры. У меня нет никого, кого бы я любил. Ни родителей, ни братьев, ни сестер. У меня нет идеалов, которые бы меня захватили, нет веры, нет бога, у меня ничего нет. Видите, как я беден!

Марион была потрясена этим откровенным признанием; равнодушный голос Румпфа лишь усиливал это впечатление. Она покачала головой и сказала:

– В таком случае, господин гаулейтер, –

позвольте мне сказать это, – вам нельзя позавидовать, а между тем вам завидуют все.

Румпф улыбнулся.

– Говорите все, что хотите, – ответил он. – Я прошу вас говорить мне правду, даже если эта правда будет мне неприятна. Вы не представляете себе, как редко мне приходится слышать правду. Видите ли, – прибавил он с коротким смешком и встал, – ни одна живая душа не говорит мне правды.

Он направился к небольшому круглому столику в углу, на который слуга поставил бокалы для шампанского, и предложил Марион подсесть к нему. Закурив сигару, он продолжал:

– Вас, наверно, удивляет, что я сегодня так торжественно настроен. Признаюсь, в последние месяцы я о многом размышлял и пришел к выводу, что жизнь, которой я живу, бессмысленна и безрассудна. Она складывается далеко не так продуманно и осмысленно, как ваша, о нет! Короче говоря, я решил в корне изменить ее. Слышите? Изменить в корне!

– Слышу, – сдавленным голосом ответила Марион. Зачем он все это говорит ей? Она хотела закурить папиросу, но воздержалась, чувствуя, как сильно дрожит ее рука.

Румпф ничего не замечал. Он выпил бокал шампанского и откинулся на спинку кресла.

– Я хочу вам кое-что сказать, – продолжал он, слегка понизив голос, – чего еще никто не знает и знать не должен. Понимаете, Марион? Я очень серьезно ношусь с мыслью совсем уйти от политики.

Марион не в состоянии была произнести ни слова. Она сидела, открыв рот.

Румпф холодно засмеялся.

– Вы удивлены? Конечно, у меня для этого имеются веские основания. Человек, который в какой-то мере еще уважает себя, не может больше видеть эту комедию, ибо все это не что иное, как комедия. Может быть, я в один прекрасный день расскажу вам обо всем подробнее, сообщу сотни тысяч потрясающих подробностей! – прибавил он. Лицо его медленно заливалось краской. Затем он продолжал с довольной улыбкой: – Вы еще больше удивитесь тому, что я вам сейчас скажу. Я ношусь с мыслью покинуть эту страну! И знаете, куда я поеду? В Турцию! Турция обворожила меня! Несколько недель я провел в Стамбуле и много разъезжал по другим местам. Какой там табак! Какие превосходные вина! И скромные, простые люди, с ними легко ужиться. Там я и решил обосноваться в будущем.

Он чокнулся с Марион.

– Я вне себя от удивления! – воскликнула Марион, охваченная каким-то непонятным страхом. – И это ваше серьезное намерение?

– Да, серьезное, – отвечал гаулейтер, наслаждаясь удивлением Марион. – Я приобрел там клочок земли и хочу его обрабатывать. Вы что-нибудь смыслите в садоводстве и в сельском хозяйстве?

Марион покачала головой, ее кольнуло злое предчувствие.

– Почти ничего, – едва слышно проговорила она. Румпф рассмеялся.