Пляска смерти
Шрифт:
Впрочем, о приданом не было и речи: Клотильда была единственной дочерью, и дома должны были перейти к ней по наследству. Но когда мать умерла, выяснилось, что эти дома находятся в таком запущенном состоянии и так обременены долгами, что Фабиан был рад, когда ему удалось, наконец, от них отделаться.
Вот что проносилось у него в голове, пока советник юстиции вполголоса читал различные пункты заявления адвоката его жены. Все это Фабиан слышал уже неоднократно и теперь слушал так, точно речь шла о ком-то постороннем.
Перед его глазами проходила вся его неудачная
Клотильда прекрасно играла на рояле, и Фабиан, любивший музыку больше всего на свете, заранее радовался будущим музыкальным вечерам у них в доме. Небольшой круг истинных любителей музыки – разве это не прекрасно? Как часто он мечтал об этом! Но после замужества Клотильда почти не подходила к роялю. Она ничего не читала и все разговоры о книгах и литературе находила смертельно скучными. Все ее интересы сосредоточивались на чисто внешнем.
Хотя оказалось, что те четыре дома, которые она принесла ему, ничего не стоят, она все-таки сохранила замашки богатой наследницы. Конечно, у нее должна быть машина, сногсшибательная машина, чтобы «приятельницы лопались от зависти»; потом она открыла в себе страсть к лошадям и стала держать лошадей для верховой езды. Она любила элегантные платья и шляпы, шикарные курорты вроде Остенде и гостиницы вроде отеля «Стефаник» в Баден-Бадене. Мечтала об обществе баронов, еще лучше – графов; все окружающие казались ей недостаточно аристократичными. Дружба с баронессой фон Тюнен тоже была следствием этой ее слабости.
Любовь Клотильды прошла, но легкомыслие осталось.
В то время Фабиан много зарабатывал, но когда он осмеливался заикнуться, что ей следует быть бережливее, она пожимала плечами и смеялась. «Боже мой, – говорила она, – подумать только, какие громадные деньги зарабатывают другие мужчины!» Богатство – вот ее идеал!
И взгляды на смысл и цель жизни все больше и больше расходились, но когда он это понял, было поздно, они уже стали чужими друг другу.
Он бывал доволен интересной книгой, бутылкой вина и хорошей сигарой. Клотильда только и думала, что о платьях, шубах, гостиницах, путешествиях, машинах, лошадях. Все остальное вздор. Для чего мы живем на свете? Постепенно они зашли в тупик молчания, самый опасный тупик в браке, откуда уже не бывает выхода.
«Мы живем в различных мирах», – часто думал Фабиан. Поняв это, он стал гордиться своей проницательностью. «И может быть, – мелькало у него, – самая трагическая судьба, которая может постигнуть мужчину, – это брак с женщиной из другого мира».
XIV
Конечно, было бы бессмыслицей стараться склеить уже вконец разбитую семейную жизнь. Фабиан давно это понял. Теперь все сводилось к тому, чтобы ввести в какую-то норму несуразно высокие требования Клотильды. Фабиан заявил Швабаху, что ни в коем случае не допустит, чтобы Клотильда занималась воспитанием детей.
Советник юстиции сделал какие-то пометки, потом отложил бумаги в сторону, потянулся, потряс лохматой головой и встал.
Фабиан принялся излагать ему дело медицинскою советника Фале. Швабах снова сел, теперь он уже не потягивался и не вертелся на стуле.
– Я к вашим услугам, коллега!
Швабах, человек несомненно добрый, сначала слушал внимательно, но постепенно лицо его каменело, даже мясистые губы перестали шевелиться. «Фале? Фале? – бормотал он про себя, как будто слышал это имя впервые. – Я всегда был большим его почитателем». Швабах понизил голос, хотя двери комнаты были обиты толстой материей.
– Дело идет об открытии первостепенного научного значения, господин советник, – закончил Фабиан, с большой теплотой отозвавшись о Фале.
Над бровями у Швабаха залегли такие глубокие складки, что казалось, будто его лоб исполосован шрамами. Он дотронулся своей мясистой рукой до руки Фабиана.
– Очень бы хотелось оказать содействие такому большому ученому и прекрасному человеку, от всей души, но… понимаете? Я не вижу никакой возможности, ни малейшей, – добавил он.
– А что, если я или, еще лучше, вы переговорите с директором Зандкулем? – предложил Фабиан.
– Директор Зандкуль – фанатик, – прошептал Швабах так тихо, словно боялся, что кто-то подслушивает за дверью. – Он, видимо, опасается, как бы Фале, по его мнению фанатический еврей, не вывел из строя драгоценные аппараты. Не смейтесь! Он верит в непогрешимость национал-социалистов так же слепо, как католик в догму. Нам неизвестны мысли людей. Может быть, они полагают, что евреи приносят вред немецкой культуре, а может быть, верят, что под влиянием еврейства немецкая культура обречена на скорую гибель. Кто знает? Разве что пророк или провидец. Зандкуль не осмеливается иметь собственного мнения… Он бывший военный и привык беспрекословно выполнять приказы.
Фабиан встал.
– Тем не менее разрешите мне попытаться, – отвечал он. – Может быть, я сумею убедить Зандкуля сделать исключение для такого уважаемого человека, как Фале, и для его научной работы.
Швабах тоже поднялся и покачал головой.
– Вы ничего не добьетесь, друг мой, ничего и ни у кого, – продолжал он приглушенным голосом. – Я-то знаю, что думает начальство, поверьте мне. Но в качестве уважающего вас коллеги я хочу вам дать совет: не вмешивайтесь в эти дела!
Фабиан вопросительно поглядел на Швабаха и ничего не ответил.
Швабах положил свою мясистую руку на плечо Фабиана и добавил:
– Это дружеский совет. Вы вступили на скользкий путь, на опасный путь. Поверьте мне.
Он проводил Фабиана до прихожей и произнес своим обычным громким голосом:
– А что касается магистрата, то скоро все это выяснится. Таубенхауз – человек великодушный, и сердце у него доброе. – И так как Фабиан помедлил с ответом, он добавил: – Каждый из нас должен принести свою лепту на алтарь отечества, правда? Я-то знаю, что вы всегда были истинным патриотом и идеалистом!