Пляска смерти
Шрифт:
— Да, именно это я спрашивал, — сказал он со злостью.
— Потому что с ним я никогда не чувствую себя извращенкой.
— Потому что он сам извращенец, — проворчал Ричард. — Рядом с ним кто угодно кажется нормальным.
Я почувствовала, как мое лицо закрывается — той непроницаемой маской, которую я надеваю, когда злюсь и пытаюсь держать себя в руках.
— Может быть, не совсем время для такого разговора? — предположил Жан-Клод.
Мы оба к нему даже не повернулись.
— Во-первых, — начала я сдавленным, контролируемым голосом, — Натэниел
— Если ты беременна, я на тебе женюсь.
Комната вдруг наполнилась тишиной такой густой, хоть топор вешай. Я уставилась на Ричарда, секунду, две, и наконец смогла сказать:
— О Господи Иисусе, Иосиф и Мария! Ричард, ты думаешь, это и все, что нужно? Жениться, чтобы ребенок не был байстрюком, и сразу все будет хорошо?
— Я не заметил, чтобы кто-нибудь другой такое предложил.
— Потому что все знают — я бы сказала «нет». Все остальные мужчины моей жизни понимают, что брак здесь ни при чем. Важно здесь то, что мы, быть может, создали новую маленькую личность. И делать должны все, что для этой личности будет лучше. Если я за кого-нибудь выйду, чем от этого будет лучше малышу?
Он посмотрел на меня, и столько было страдания в этом взгляде, столько борьбы — будто я сказала что-то совершенно непонятное, непостижимое.
— Если женщина от тебя беременеет, ты на ней женишься, Анита. Это называется нести ответственность за свои действия.
— А если ребенок не твой? Ты сможешь воспитывать не своего ребенка? Быть женатым на мне и изображать папочку, видя, что младенец похож на кого-то другого?
Он закрыл лицо руками и вскрикнул:
— НЕТ!
Убрал руки, и я увидела искаженное гневом лицо. В комнате вдруг вновь стало жарко, будто от его силы физическая температура росла.
— Нет, я бы спятил. Ты это хотела услышать?
— Нет, — ответила я. — Но это надо было услышать тебе.
— Что? — нахмурился он.
— Я оценила твое предложение, Ричард. Действительно оценила, но если бы я за кого-то и захотела выйти, то лишь за того, кому все равно будет, кто окажется отцом.
— Так ты выйдешь за Натэниела или Мику?
И снова меня обожгло жаром по коже.
— Я не собираюсь ни за кого замуж, можешь ты понять?
— Ты только что сказала…
Я оборвала его:
— Нет, я такого не говорила и не имела в виду. Это то, что ты услышал.
— Ты беременна, Анита.
— Возможно, я беременна.
— Ты не хочешь, чтобы у ребенка был отец?
Я уставилась на него, думая, что бы такое сказать, чтобы все-таки до него дошло.
Жан-Клод встал рядом — не совсем между нами, а чуть в стороне, вершиной тупоугольного треугольника.
— Я думаю, ma petiteхочет сказать, Ричард, что брак в ее жизненные планы не входит, а появление ребенка этого отношения не изменит.
Он говорил доброжелательно-безразличным
— А если это ребенок мой, так что я должен делать — смотреть и улыбаться, когда его будут воспитывать Натэниел и Мика?
Я опустила голову — что я могла на это сказать?
— Ульфрик! — рявкнула Клодия голосом сержанта на плацу, одергивающего нерасторопного новобранца.
— Что? — обернулся он, и сила его снова обожгла меня.
— Во-первых, держи в руках свою силу, она всех тут палит. Ты, царь волков, должен подавать подданным пример получше.
— Не твое дело, крыса, какой я подаю пример моим волкам.
Она продолжала, будто и не слышала:
— Во-вторых, ты портишь Аните настроение еще сильнее, чем оно и так испорчено.
Он издал какой-то бессловесный звук, почти вопль. Но сила его стала опять всего лишь жаром, уже не болезненным. Он подавлял ее, хотя она никуда не делась.
— Я не хочу портить Аните настроение, но если она беременна, то должна знать, что прежнюю жизнь она продолжать не сможет.
— Ты все еще хочешь засадить ее в клетку, — сказала Клодия. — Поймать и засадить в клетку образца пятидесятых годов.
— Брак — не клетка, — возразил он. — У тебя получается, будто я хочу, чтобы она всегда ходила по дому босая и беременная.
— А это не так? — спросила она, и злость ее несколько смягчилась, будто она поняла наконец, что он не наглый сопляк, а просто сам себя не понимает.
— Нет, — сказал он, и сказано было всерьез. Потом он повернулся ко мне: — Ты сама сказала, Анита: главное — что будет лучше для этого маленького человечка. Ты действительно думаешь, что мама — федеральный маршал, работающий по насильственным преступлениям со всеми видами монстров, — это то, что ребенку нужно?
— О Господи, Ричард! Ты все еще пытаешься отобрать у меня мою жизнь, отобрать все, что делает меня той, кто я есть. Ты любишь меня, а то, чем я являюсь, — не любишь. Ты любишь ту, которой ты хочешь, чтобы я была.
— А это разве не то, чего ты хочешь от меня? — спросил он. — Чтобы я тоже весь переменился?
Я было начала отрицать — но остановилась. Подумала. Прошу ли я его перемениться настолько же, насколько он просит меня?
— Я хочу, чтобы ты принял ту жизнь, которая у тебя есть сейчас, и был ею доволен, Ричард. Ты же хочешь, чтобы я полностью переменила свою жизнь, вставить меня в картинку с рамой из белого штакетника, которая ни к твоей жизни не подходит, ни к моей.
— Как мне надоели твои обвинения, будто я пытаюсь тебя засунуть за забор из белого штакетника!
— Появляется подозрение на беременность, и ты вдруг хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж, бросила службу федерального агента. Мы еще даже не знаем, есть ли ребенок, а ты уже пытаешься мне навязать свое представление о том, какова должна быть жизнь.
— Ты действительно собираешься работать на серийных убийствах и убивать монстров после того, как появится ребенок?
Я уставилась на него: