Пляска смерти
Шрифт:
Мика прижал мою руку к кровати вместе с плечом, Натэниел — другую руку, Жан-Клод придавил одну ногу, Клодия — другую. Они орали:
— Она перекидывается!
— Она потеряет ребенка! — кричала Клодия. — Да держите же ее, черт побери!
Грэхем навалился мне на талию:
— Я не хочу делать ей больно.
Что-то у меня в плече хлюпнуло — влажный сосущий звук, который от собственного тела никогда слышать не хочется. Я взвизгнула, но мое тело не обратило внимания. Оно хотело рвать себя на части, хотело себя переделать. Волк был здесь, прямо под кожей. Я ощущала, как он толкается, толкается, рвется наружу. Другие тела наваливались на мое кучей, и вскоре уже их
Меня сотрясла судорога, заставившая державших меня перехватить руки. Чья-то рука оказалась у меня перед лицом, и я почуяла запах волка. Мой волк принюхался к бледной коже и подумал — не словами, не образами, а какой-то смесью их. Стая. Родные. Безопасно.
Рука отодвинулась, с ней ушел успокаивающий запах. Волк попытался прыгнуть за ним, за ним, но другие запахи удержали меня. Леопард, крыса и что-то еще не мохнатое, не теплое. Ничего, что нам было бы в помощь.
Волк стал когтить мне горло изнутри, будто рвался наружу, расширить хотел, чтобы выбраться. И не мог, не мог, сидел в капкане. Капкан!
Я хотела вскрикнуть, но крик застрял в глотке, вместо него вырвался низкий, траурный вой. Он прорезал гул возбужденных голосов, заставил застыть прижимающие руки, отдался эхом, затихшим во внезапной тишине. И когда эхо затихло, зазвучал другой голос, высокий и сладкий, и третий, более глубокий, на миг слившийся со вторым в торжествующей гармонии. Потом один из них упал на пару октав, нарушив гармонию, но в этом диссонансе была тоже гармония своего рода.
Я ответила им, и на миг наши голоса наполнили воздух вибрирующей музыкой. Прижимающие меня тела соскользнули прочь, запах волка стал ближе. Моего лица коснулась рука, я повернулась к ней, прижалась щекой, ощущая запаховую карту всего, чего эта рука сегодня касалась, но в основе этих запахов был волк. Я попыталась поднять руки, прижаться кожей к коже, но поднялась только одна. Что-то в левом плече сломалось, и эта рука меня не слушалась. Страх пронзил меня раскаленной молнией, я захныкала, и теплая шкура прижалась ко мне ближе. Никогда раньше не знала, что в запах можно завернуться, как в чужую руку. Но сейчас я обняла себя этим запахом, так его вдыхая, что он обволок меня, как объятие.
Продолжая прижимать к себе эту руку, я подняла глаза вдоль нее, выше, пока не увидела черную рубашку и потом — лицо Клея. Глаза у него были волчьи, и мой волк знал, что это я сделала. Я вызвала волка в нем, и тот ответил.
Кровать рядом с нами шевельнулась. Оторвавшись чуть от руки Клея, чтобы понюхать воздух, я обернулась. Это был Грэхем, но поняла я это сперва носом, а не глазами. Такой был теплый запах, такой чудесный. Здоровой рукой я потянулась к нему, чтобы унести с собой немножко этой теплоты и чуда.
Я коснулась его груди и только тогда поняла, что он голый. Как будто иерархия моих чувств перевернулась с ног на голову. Обоняние, осязание, зрение — приматы так не думают, так думают собачьи. Мне смутно вспомнился вид гладкого, мускулистого тела Грэхема, но запах от него был свой, правильный. А не одеждой определяется, кто свой и правильный, а кто нет. Однако прикосновение моей руки к теплой твердости голого тела вспугнуло меня, будто неожиданное. Мысли путались.
Я уперлась рукой ему в грудь, чтобы он не подвинулся ближе. Теперь я его видела, а не только смотрела, и видела, что он весьма рад быть при мне голым. А вот это меня разозлило. У меня все болит, мышцы жжет, ноет в таких местах, где вообще ничего не должно ощущаться, а он, понимаете ли, возбуждается от того, что мы так близко голые. Черт бы
Оказалось, что человеческий голос у меня еще есть.
— Нет. — Хрипло прозвучал голос, сорванно, но все-таки различимо. — Нет.
Клодия появилась у изголовья:
— Это я велела ему раздеться, Анита. Тебе нужно как можно больше контакта кожи с кожей.
Я попыталась встряхнуть головой, это оказалось больно. Поэтому я только повторила:
— Нет.
Она опустилась рядом с кроватью на колени, глядя на меня молящими глазами. Таких я у нее никогда не видела.
— Анита, других волков у нас здесь просто нет. Не осложняй жизнь.
Я проглотила слюну — с болью, будто что-то сорвано в горле, что не сразу заживет.
— Нет.
Перед Клодией возник Жан-Клод:
— Ma petite,прошу тебя, не будь упрямой. Хоть сейчас не будь.
Я посмотрела на него, морща лоб. Я чего-то не поняла? Чего-то не знаю? Чего-то. Чего-то важного, судя по выражению их лиц, но я просто не хотела, чтобы голое эрегированное тело Грэхема прижималось ко мне, когда я голая. Не хотела заниматься с ним сексом, а если мы окажемся голые в кровати, шансы на это возрастут. Да, у меня все болит, и ardeurнакормлен по горло, но — считайте меня параноиком — рисковать я не хотела. Ради ошметков моей нравственности я не хотела, чтобы Грэхем включился в соревнование будущих отцов. Более всего прочего это удержало мою руку выпрямленной и заставило губы снова сказать «нет».
— Ты не понимаешь, — сказала Клодия. — Это еще не кончилось.
— Что не кончилось? — сумела спросить я глубоким, не своим голосом и тут сообразила. Волк решил, что ему помогают, помогают выйти, что стая поможет ему освободиться из этой тюрьмы, но я отодвинула ощущение других волков. Я отказала им в праве окутывать меня ощущением и ароматом волчьей шкуры, и мой волк снова стал вырываться — на свободу и к ним.
И рука моя потеряла жесткость — со всем остальным телом вместе. Я стала извиваться на кровати, как мешок со змеями, мышцы и сухожилия дергались так, что должны были разорвать меня. Кожа должна была лопнуть, и я почти хотела этого, хотела, чтобы волк этот вырвался из меня, чтобы перестал делать мне так больно. Я раньше думала, что этот волк — я; теперь я думала, что он хочет убить меня.
Запах волка был повсюду, густой, раздражающий, сладкий мускус. Я лежала на кровати неподвижно, по лицу текли слезы, и я хныкала — не волчьим звуком, а тихим, болезненным, человеческим. Я считала болью то, что было раньше, но ошиблась. Если заставить человека испытывать такие ощущения, он тебе расскажет все, что захочешь, сделает все, что скажешь, — только бы это прекратилось.
Я лежала между Грэхемом и Клеем, их голые тела прижимались ко мне как можно теснее, но не сверху, не своей тяжестью, будто они знали, что это будет больно. Они осторожно держали меня между собой, положив руки мне на голову и на здоровое плечо. Прикасались они ко мне так, будто я могу сломаться, и ощущение было такое, будто они правы.
Глаза Грэхема выцвели из черных в карие, и лицо у него было встревоженное. Что они такое видели, чего не видела я? Что со мной? Клей наклонился, прижался губами к щеке и поцеловал меня — легонько. Потом шепнул:
— Перекинься, Анита, просто не мешай. Если ты отпустишь вожжи, будет не так больно.
Он поднял лицо — я увидела, что он плачет.
С тихим щелчком открылась дверь. Я хотела обернуться, но в прошлый раз, когда я это сделала, было очень больно. Не стоило любопытство такой боли. К тому же грудь Грэхема загораживала мне вид.