Пляски теней
Шрифт:
– Позвольте, позвольте! Это не просто наши семейные дела! Речь идет о смертном грехе, который совершила известная всем нам особа. Все, и вы в том числе, должны об этом знать! Нам что, делать вид, что ничего не произошло? Потворствовать пороку? Нет. Грех нужно уничтожать в его зародыше, в самом зачатке. К тому же, мне глубоко больно и страшно за возможное и ваше падение: ведь вы продолжаете с Машей общаться, созваниваетесь. Она приезжала к вам в Петербург, приезжала с этим… – сглотнул воздух отец Петр. – Видите, мы многое, многое знаем… Не приведи Бог, пригласите ее к себе, по старой, так сказать, памяти, позовете сюда, в деревню! Хотите,
– Вы собственно о чем? Да она счастлива, и прекратите этот разговор. Средневековье какое-то! – не выдержав, в сердцах воскликнула Родмила Николаевна. – Так естественно и понятно, что каждый из нас хочет быть счастливым. Маша уехала, и слава Богу. Я бы на ее месте уже давно сбежала.
Поп с попадьей многозначительно переглянулись.
– Наша цель не счастье, – брезгливо покосившись на вздорную соседку, проговорил отец Петр. – Наша цель – быть с Богом. Спасаться и этому радоваться, а не наслаждаться, живя во грехе! Мы с матушкой настоятельно вам рекомендуем прекратить всякое общение с этой падшей женщиной. Слышите, всякое общение!
Повисло неловкое молчание. Матушка Нина, плотно сжав губы, в знак одобрения кивала головой, не переставая при этом цепко следить за реакцией гостей. Больно горяч батюшка, как бы не спугнул соседей…
– Пойдем, Мила. – Владимир Петрович неловко встал. Ему было как-то неудобно, совестно и стыдно. Стыдно не за себя. Он впервые видел отца Петра в подобном состоянии и испытывал тяжесть от того, что в общем-то вполне достойный человек, их давний сосед, священник, наконец, так душевно оголился, обнажив те качества, которые нормальный человек стыдиться выставлять наружу.
Возвратившись домой, Владимир Петрович и Родмила Николаевна долго молчали.
– Бред какой-то! – наконец взорвался Владимир Петрович. – Сюрр. Театр абсурда… Бред Кафки! Мила, это с нами сейчас так разговаривали? Это не сон? Еще и проповедь прочитал! Успел ведь на ночь глядя!
– Чего удивляться? – ответила Родмила Николаевна. – Сбрендили совсем на почве своей вседозволенности. Подумаешь, ослушались их! Тоже мне, трагедия! Послушание, послушание – совсем девку замордовали, вот и сбежала!
– Послушание… Через такое послушание можно человеческий облик потерять. Хотя некоторые, судя по всему, его уже потеряли, – Владимир Петрович в сердцах захлопнул распахнувшуюся от сквозняка дверь.
– Остынь, Володя, не трать нервы на эту дурь.
– Мальчишка, да он младше меня лет на двадцать! – все не мог успокоиться Владимир Петрович. – Как он смеет указывать, с кем и в какой форме нам общаться? Святоша...
– Да… Разошелся. С чего бы это? Какая омерзительная и постыдная сцена. А Маша молодец. Этакую оплеуху дала! «Есть упоение в бою, у самой бездны на краю»…. То ли еще будет. Да… Цепи послушания решили на нас накинуть, привыкли прихожанами повелевать, царьки деревенские. Но невольник, как говорится, не богомольник. – Родмила Николаевна удовлетворенно вздохнула. Боец по духу, она предвосхищала схватку, но даже в самых смелых своих предположениях не могла предугадать последствия этого разговора.
В соседнем доме тоже не ложились спать. Тучная женщина с моложавым лицом и худощавый сутулый мужчина, сидя за небольшим
ГЛАВА 3
ЖЕРТВЕННОСТЬ
– Если я перестану тебя уважать, все разлетится. Оставь мне хоть что-нибудь. – Маша старалась не глядеть мужу в глаза. Больно видеть его таким беспомощным и слабым. Когда, в какой день, в какое мгновение она утратила веру в его исключительность? Перед ней, на старенькой деревянной кровати, полулежал, прислонившись к высоким пышным подушкам, Коля – тот, кто так долго наполнял ее жизнь каким-то высшим смыслом, светом, воздухом, интеллектуальным бисером рассыпал фантомы своей одаренности, едкими плевками высмеивая обывательскую пошлость усредненной в своей бездарности толпы. Когда, в какое мгновение, испепелилась ее жалкая, не знающая границ доверчивость?
Тоска.
Молчание.
В следующей жизни, в следующей жизни.
Уже ничего не исправить. Тупая тоска. Отчаяние.
Не брак, а зловонная мусорная свалка, где все в одной куче: бессмысленные мечты, иллюзии, обиды, склоки, равнодушие.
«Оставь надежду всяк сюда входящий».
Из распахнувшейся форточки плеснуло сырым запахом прелой листвы. Мелкий осенний дождь царапал окно. Все изрезано, истерто. Ослепительная в своем сиянии бабочка превратилась в скользкого серого червяка. Спазм в горле. Не могу так больше жить. Не могу.
Молчание.
– Ладно, вставай, уже полдень.
– Ты еще меня любишь?
– Нет.
Маша вышла из комнаты. Впереди еще один день. Белесый, сырой, промозглый. Какая-то бабья жалостливая жертвенность привела ее в эту семью, в этот дом, к этому уже давно не любимому мужчине. И винить некого. Сама во всем виновата. Ложь и самообман. И фантомы чужого успеха. Очередная гримаса судьбы. Жизнь остановилась, и вот он – тупик. Идти больше некуда. Тупик после бесконечных и бессмысленных вывертов жизни.
***
К крутым поворотам в своей судьбе Мария привыкла. Не будучи декабристкой по натуре, она, тем не менее, считала, что следовать за мужем куда угодно и когда угодно – меняя квартиры, города и страны – не только ее супружеский долг, но единственно возможный сценарий любой семейной жизни. Бесконечные переезды, не разобранные месяцами коробки, нищета, подавленность, безудержные творческие планы ее мужа и вновь неустроенность, беспокойные мысли о том, куда, в какую школу, пристроить детей – все это Мария сносила если не безропотно, то с неким философским смирением. Подумаешь, неустроенность… Разве это цена признания, славы, известности, которые вот-вот обрушаться на ее Николая?