Плюнет, поцелует, к сердцу прижмет, к черту пошлет, своей назовет (сборник)
Шрифт:
– Не хотите ли с кем-нибудь поговорить? У нас теперь есть люди, которые могут… ну… как бы, помочь вам справиться с вашими чувствами.
– Нет. Нет. Благодарю вас, я справлюсь сама.
– Вы здесь давно живете? Друзья, которые могли бы вам помочь, у вас есть?
– А, да. Да, конечно.
– Вы сейчас кому-нибудь позвоните?
– Да, – сказала Нина. Но солгала.
Как только доктор и мальчишки-носильщики с Льюисом вышли вон (Льюиса несли как какой-нибудь предмет мебели, завернутый в одеяло, чтобы углы не покоцать), она снова принялась за поиски. Теперь ей казалось, что она поступала глупо, ограничивая их область кроватью и тем, что рядом с ней. Мало-помалу добралась до карманов своего халата, висевшего на двери спальни. Превосходное место: ведь она этот халат надевает
Но почему эту записку он должен был сочинять и куда-то класть именно вчера? Разве не разумно было бы написать и спрятать ее давным-давно, тем более что он не представлял себе, долго ли еще сможет держать в пальцах ручку? А раз так, записка может быть где угодно. В каком-нибудь ящике ее стола, где она как раз сейчас и роется. Или под бутылкой шампанского, которую она купила, чтобы выпить в его день рождения, и поставила на трюмо – пусть будет ему напоминание о дате, до которой еще две недели. Или между страницами любой из книг, что она в эти дни открывала. Да, в самом деле: он ведь ее совсем недавно спрашивал: «А сама-то ты что сейчас читаешь?» В том смысле, что помимо книги, которую она читала ему вслух («Фридрих Великий» аристократки Нэнси Митфорд). Читать ему курс занимательной истории (на развлекательное чтиво он бы не польстился) – это была ее идея, а книги по всяким другим дисциплинам она предоставила ему читать самостоятельно.
Тогда она ответила: «Да так… какие-то японские рассказы» – и показала обложку. Теперь принялась расшвыривать книги в разные стороны, чтобы найти ту, повернуть корешком вверх и перетряхнуть страницы. Но и каждая отбрасываемая книга подвергалась такой же процедуре. Со стула, на котором она обычно сидела, подушки сбросила на пол – посмотреть, нет ли чего под ними. В конце концов та же участь постигла и диванные подушки. Так, это что? банка с кофе? – вон его, высыпать: вдруг ему такой каприз пришел в голову: спрятать прощальную записку там.
Ей в тот момент никто не был нужен: вот еще, чтобы наблюдал за обыском? Который она производила, впрочем, при полностью включенном свете и раздернутых в стороны занавесках. И чтобы напоминал ей: держи, мол, себя в руках. Тем временем довольно давно уже стемнело, и она вдруг осознала, что надо бы что-нибудь съесть. А еще можно позвонить Маргарет. Но ничего этого не сделала. Встала, чтобы задернуть портьеры, но вместо этого выключила свет.
Нина была очень рослой, выше шести футов. Еще когда была подростком, учителя физкультуры, школьные психологи и обеспокоенные подруги матери в один голос советовали ей избавляться от сутулости. Она старалась изо всех сил, но даже и теперь, глядя на свои фотографии, огорчалась. До чего же у нее все-таки подавленный, уступчивый вид: плечи вперед, голова набок – покорная, улыбчивая прислуга, да и только. В молодости подружки приучили ее к тому, что ей то и дело организуют знакомства с высокими мужчинами. Казалось, ничто другое в мужчине не имеет значения; если он длинный, шести футов с хорошим гаком, надо его познакомить с Ниной. Вся эта ситуация частенько повергала ее во мрак – высокий мужчина, вообще-то ведь, пользуется спросом, он может выбирать, и Нина – с ее сутулостью и сокрушенными улыбками – смущенно тушевалась.
Хорошо хоть родители вели себя так, что, дескать, это твоя жизнь и живи как хочешь. Оба были врачами, жили в небольшом городке штата Мичиган. Окончив колледж, Нина опять стала жить с ними. Преподавала латынь в местной средней школе. На каникулах ездила в Европу с теми из подружек по колледжу, до которых не добралась суета браков и разводов и, скорей всего, не доберется. Путешествуя автостопом в районе национального парка Кэрнгорм в Шотландии, ее компания объединилась с группой австралийцев и новозеландцев, временных хиппи, среди которых лидером ей показался Льюис. Он был несколькими годами старше остальных и не столько хиппи, сколько бывалый путешественник
Попутно выяснилось, что путешествиями он сыт по горло, а кроме того, у него очень приличный диплом биолога и учительский сертификат новозеландского образца. Нина рассказала ему про маленький городок на восточном берегу озера Гурон в Канаде, куда она ездила в гости к родственникам, когда была маленькой. Описала улицы с высокими деревьями, простые старые дома, закаты над озером, – ну чем не место для их дальнейшей жизни; кроме того, ему как выходцу из Британского Содружества там будет легче найти работу. Они действительно нашли работу, причем оба, в городской средней школе, хотя через несколько лет, когда латынь в школе упразднили, Нина уволилась. Могла пойти на какие-нибудь курсы переподготовки, где ее бы научили преподавать что-нибудь еще, но втайне ей очень хотелось уйти, чтобы не работать больше в том же месте и на той же работе, что и Льюис. Силой своей личности и беспокоящим, нетривиальным стилем преподавания он наживал себе как друзей, так и врагов, и для нее выйти наконец из гущи этого бурления было огромным облегчением.
Вопрос о ребенке они долго откладывали. Как она подозревала, оба они были для этого слишком суетны: как-то не нравилась им мысль о том, чтобы стать этими странными и слегка комичными персонажами с уничижительными кличками «мамка» и «папка». Оба (но особенно, конечно, Льюис) вызывали у учеников восхищение тем, как они не похожи на их родителей и прочих взрослых домашних. Более энергичные умственно и физически, более сложные и яркие, такие люди и впрямь способны взять от жизни много хорошего.
Она вступила в хоровое общество. Многие выступления хора проходили в церквах, и в связи с этим она узнала, какую глубокую неприязнь питает к этим учреждениям Льюис. Она с ним спорила, доказывала, что частенько больше просто негде выступать, так что это вовсе не значит, что их музыка связана с религией (хотя довольно трудно такое доказывать, если пели-то они «Мессию»). Говорила, что он дико старомоден, и вообще: ну кому какой вред в наше время может принести какая бы то ни было религия? Это послужило поводом для жуткой ссоры. Пришлось опрометью броситься к окнам, срочно их закрывать, чтобы этаких воплей в тихий теплый летний вечер не было слышно с улицы.
Стычки вроде этой ошеломляли, показывая не только то, как он ищет везде врагов, но и ее неспособность пойти на попятную, унять спор, грозивший взрывом. Ни тот ни другая позиций не сдавали, кровь из носу держались принципов.
Как ты не можешь признать за людьми право быть разными, да и вообще: разве это так важно?
Если это не важно, то что тогда важно?
В сгустившемся воздухе ненависть можно было резать ножом. А все из-за вопроса, который вообще не имеет решения. Не разговаривая, ложились спать, не разговаривая, расставались следующим утром, и весь следующий день был пропитан страхом: она боялась, что он не вернется домой, а он – что, вернувшись, не обнаружит дома ее. Но счастье им не изменяло. Под вечер сходились, бледные от раскаяния и дрожащие от любви, как люди, которым повезло спастись от землетрясения и найти друг друга среди опустошения и скорби.
И ведь та стычка не была последней. Нина, воспитанная такой миролюбивой, не могла понять: неужто так живут все? С ним это обсудить было невозможно – слишком их воссоединения бывали благостны, слишком сладки и глуповаты. В такие минуты он называл ее «Нина Милая Гиена», а она его «Льюис Веселый Роджер».
С некоторых пор вдоль дорог начали появляться щиты с плакатами нового типа. Были плакаты и раньше: одни призывали обратиться в ту или иную веру, другие – с огромными розовыми сердцами и обозначающими их биение все более тонкими концентрическими штриховыми линиями вокруг – требовали воздерживаться от абортов. Теперь же стали появляться щиты с цитатами из Книги Бытия.