Плюс

Макэлрой Джозеф

Вниз по каналу шли эти пакеты от одного вида к другому, поскольку он видел, что они изменились к тому времени, когда добрались до домов водорослей. И он подумал, что увидел, как мельчайшие орбиты внутри орбит хрустят и перестраиваются — так, как пряди упругости в уголках его глаз ослабевают, теряют куски и зияния и натягиваются вновь, — однако также хрустящие и перестраивающиеся орбиты внутри орбит разбивались при ударе другими Солнечными потоками от Солнца снаружи — не его собственного Солнца.

Вниз по каналу это были части его, которые он утрачивал, сдавая водорослям. Как видеть больше, чем он использовал. Но другие части возвращались вверх по другой трубке в подкожух мозга, внутри которого ясный диск качал взад-вперед всю длину кожуха, но, когда он склонился приглядеться поближе, движение, которого он полностью и не заметил, остановилось. Он сначала и не желал склоняться; склоняться было желанием, а он знал, что видел малое

и крупное, потому что, будучи самым тем, что он видел, он и приколол свой взор к нервным головкам, и подорвал его в теле будущей идеи, какую в себе ощущал. И склонение к приглядыванию поближе с запинкой. Какая была запинкой среди мчащихся, крутящихся вещей и в трубке вверх, так что, хоть они и продолжали крутиться, но перестали двигаться по трубке в мозг. Однако запинка, сопутствовавшая приглядыванию поближе и с этой запинкой по трубке вверх, была ещё и в другом движении: это движение (которое, когда запнулось, склоненный взор Имп Плюса мог видеть лишь припоминанием) было дыханием цикла, и его запинка заставила мозг и тело на миг выглядеть равными в субстанции и одновременными: и цикл, подобный дыханию, который немного подождал, когда Имп Плюс склонился к этому приглядыванию поближе и продолжил, когда он прекратил склоняться, был ладонью мозга, набухавшей, чтобы поднять пальцы тела, затем мозг, затухающий и распространяющийся, и тело, сливающее свои члены воедино и показывающее в прозрачностях плотности то, что Имп Плюс раньше продолжал знать: что все вокруг было сплавом субстанции. Сдвигом.

Изгибов, комков и связей. Таким образом в трех, четырех, пяти или больше телах конечностей, вытянутых из центра мозга, можно было сейчас увидеть то, что было только (думал он) в мозге раньше; снежные глиальные клетки, приклеивающиеся ртами к побегам, какие вырастали из веточек, стреляющих и не стреляющих, и прилипающих языком света, который извивался свободно, переплетая свое лоно свободы: тогда как в прежнем мозге теперь необходимо было увидеть то, что было в конечностях ранее: полосы облачных мембран, плавающих и покачивающихся возле оливковых волокон оптических путей. Затем вверху рядом с изогнутой и опускающейся крышей головного мозга (он знал слово — слово крыша? слово изогнутый? нет: головной мозг — это отозвалось в нем эхом) два полупрозрачных хребта, которые, как он знал, однажды были частью очертания отдаленной конечности, соскользнувшей вдоль мембраны зрения, как и тут в головном мозге, посещенном с конечностей — пока желоб или русло мембраны не завились по всей длине, чтобы охватить или окутать хребет; и на миг желания он увидел этот хребет, такой цельный, что врос в мембрану. И таким образом окутанные, они свернули в сторону с опускающихся крыш мозга, пока не нашли и не склонились в щупальца, удлинявшиеся из луковиц обоняния, одна из которых была притянута с ее трактом в стороне от ее корня возле оптических трактов, и из того, что раньше было ядром мозга, к прощупыванию нового тела, приближающегося как пустая рука. И он видел, что это была конечность, конечность тела, идущая внутрь, выворачивая себя навыворот, оставляя внешние пределы капсулы и отслаивая открытый рот, и выворачивая себя наружу в боковую сторону мозга. И когда щепка выскочила из переднего участка, и Центр спросил, что это была за история, и спрашивал снова и снова, засек ли Имп Плюс внешнее влияние, он позволил Слабому Эху ответить, что исследовательский зонд уже вошел в нижнюю левую ассоциативную зону.

В этот миг у сердцевины возникла малиновая вспышка, и большой палец или головка вывернутой наружу конечности выбросила светящуюся пустоту, чтобы коснуться красного, и вместо этого потянула из сердцевины одно из тел маленьких островков, расположенных над пламенной железой, и втянула в себя это островное тело; и затем во внешний участок капсулы — поскольку конечность перестроилась и простерлась, крылом или спицей, к сияющим серым переборкам, где синекрапчатая жемчужина полушария зависла в свободном парении, и Имп Плюс желал, чтобы конечность так и поступила.

Раньше он желал, чтобы одно из его тел конечностей засосало себя в мозг, чтобы поймать малиновые вспышки, которые он привык видеть в отдаленных частях, и которые казались замененными оттуда синими дротиками, что когда-то были в теле мозга.

Красные и почти синие приблизились и отпали куда-то вниз, где плавали островки ядра, те, что остались после того, как два засосало в длинные субстанции отдаленного тела, которое он уже не мог называть телом. То, что, как он думал, должно быть мыслью, поступало к нему. Оно также происходило из него. Еще это было зрение. Не то зрение, от которого, как он сейчас видел, он хотел выбраться в делание. Нет, не то зрение. В то же время такое зрение, которое он не станет обходить. Поэтому он думал, что перестанет прекращать попытки его избежать. Так он вроде бы сосредоточивался. Как — так? Он знал, но должен сказать. Чтобы сказать,

он должен начать, но это никогда не могло быть началом, поскольку он никогда не мог увидеть или раньше не мог видеть начало. Он мог продолжать, только и по кускам, кускам, что делали для него, или, то есть, куски, которые сгодятся. Но делая, он ощущал себя разделенным и удвоенным на несколько мест себя самого, внутри и снаружи. Как он сосредоточился? Там был не один центр. Он собрал себя увидеть грядки водорослей и другие опытные растения, с которыми, он видел теперь, он раньше жил, но не думал об этом. И он собрал себя теперь увидеть радиусы-веретена его изменяющегося потока Солнца по трубке из того подкожуха, возле которого находился узелок или маленький мозг. Он собрал себя, словно чтобы внезапно увидеть зрительные мембраны, что уже ушли из конечностей в головной мозг и выросли или расположились до верхушки, и мембрану, у которой была серая поблескивавшая точка в середине. Собрался разглядеть себя среди тел конечностей, держащих теперь в руке части субстанции мозга, конечностей, склонившихся к фокусу.

И он собрал или подступил к ощущению, что собирание различных дистанций в фокус было как мышечные уколы спазмов-потоков заряда. Поэтому в каждый миг взора на каком-то кончике роста, его взор был бы центром, или не центром, или вел бы к чему-то видимому и притягивал другие мембраны-глаза после того, как все изогнулось к тому, что следовало увидеть, изогнулось ровно сквозь все тела внутри того, что однажды было мозгом, поскольку они могли быть прозрачными или нет. По воле, хоть и не его. Он обнаружил, что многое сразу же было его — но чтобы думать или видеть. И когда доходило до говорения, почему он не мог сразу сказать многое. И если, как прежний утраченный центр, что он собрал, было ли это просто потому, что куски, некоторые из них, согласились?

Тело конечности, что уже отсосало два островка сверху пламенной железы и вернулось в свой рукав пространства капсулы, слилось сейчас на какое-то время с телами по обе стороны, и островков нельзя было увидеть. Мозг и то, что за его пределами, ощущались все более одним. Деление продолжалось, но он привык к боли, что была как старое чувство крови, бегущей по всему его телу.

Сейчас тело конечности добралось до окна, поскольку он думал, что хотел этого давно. Кончик отростка прощупывал густые воды стекла, сквозь которое, как он тем не менее также мог видеть, было так легко видеть, что оно было как брешь в преграде, так что касание Солнца к грядкам растений могло пробраться насквозь без смещающейся сети нечистоты. Но вода не была густой. Он знал воду. Здесь была вода, но не море.

Казалось, что его кончик отростка в мучительный миг перед тем, как удариться о стекло, свернулся внутрь, чтобы сделать засасывающий обвал. Из нескольких других расстояний (что были мембранами), из которых он видел это событие, листовидный отросток его самого раскачивался и, удлиняясь, направлял свой хоботок к окну.

Перемещая то, что уже было.

Но где-то удлиняясь, хотя и сквозь ткань его кожи, сквозь которую становилось все труднее видеть в утреннем свете.

Тот перемещался. Но также рос.

И то, и другое.

И в каком-то сложении, о котором он знал только то, что оно было его сложением.

Да, он раньше хотел сдвинуться к окну. Идущая часть, листовидный отросток или конечность, которую он начал видеть в своем тонком растущем свете очертания и его смещающейся субстанции, было свежим началом. Так и другие. В одиночку или когда соединялись, чтобы стать бортами чаши, выдохнутыми из пола, который было тем, что однажды было мозгом.

Но если некоторые из тех островков, каких теперь уже было больше двух, что (им самим) высосаны из ядра мозга, утекли прочь в то, что он когда-то считал новым телом или телами, и если щупальца и выстрелы нервных прутиков и снежных клеев, и другое вещество, и то, что было центрами, сместились от мозга к телам, пламенная железа наверняка осталась.

И рядом с ней блоки клеток, в которых были закупоренные волокна — размеченные цветом, думал он, хотя видел лишь оливковый; и под этими двумя блоками все те лучистые участки, что он оставил в одиночестве в двойном расстоянии красного и фиолетового, остался один, как пламенная железа или мерцание, пока так пристально смотрел на блок связей закупоренных волокон возле оптических трактов, которых ему не хватало, или он только желал этого, соленая сладость такой простой связи, что он пытался отвернуться от нее, чтобы увидеть, знает ли Слабое Эхо для нее нужные слова, поскольку каждый блок закупоренных волокон был слоистой глубиной того, что в других местах он замечал в чаше до того мембранно-тонкой, что сейчас он ее ощущал плоской картой. Но у него не было права, поскольку каждая из двух чаш, закупоренных поточечно к двум слоистым глубинам, не могла быть его собственной и должна была быть ее, женщины на пляже, и каждая разглаженная карта была изогнутой чашей тонкостью, которую часть его не могла назвать сетчаткой.