По дикому Курдистану
Шрифт:
– Взять его! – велел он.
Оба лейтенанта схватили меня с обеих сторон. Я остановился и захохотал сначала в лицо одному, затем, повернувшись, второму, после этого они, один за другим, отлетели от меня и, пролетев сквозь помещение, свалились под ноги мутеселлиму.
– Вот тебе твои лейтенанты! Подними их! Я говорю тебе, что я пойду, когда это мне будет угодно, и ни один из твоих арнаутов меня не удержит! Но я останусь, потому что я должен еще с тобою поговорить. Правда, учти, это я сделаю лишь для того, чтобы доказать, что я не боюсь турок. Итак, спрашивай дальше,
Этот турок, похоже, еще никогда не видел подобного сопротивления, он привык, что перед ним каждый низко гнул спину, и, мне казалось, он был в полной растерянности, ибо совсем не знал, что ему делать.
– Я сказал, что ты мутасаррыфу не друг, – возобновил он разговор.
– Ты же прочел его письмо!
– Но ведь ты против него боролся! Где?
– В Шейх-Ади!
– Докажи это!
– У меня есть свидетель!
– Пусть он придет!
– Я исполню это твое пожелание.
На кивок мутеселлима ага вышел из комнаты. Через несколько секунд он возвратился вместе с мосульским макреджем, который, даже не удостоив меня взглядом, прошагал мимо меня к коменданту и опустился на том же месте, где я перед этим сидел. Судья тут же схватился за наргиле [42] , стоявший рядом.
42
Наргиле – вид курительной трубки, то же, что и кальян.
– Это об этом человеке ты рассказывал, эфенди? – спросил его комендант.
Он кинул на меня короткий презрительный взгляд и ответил:
– Это он.
– Видишь? – обернулся ко мне комендант. – Макредж Мосула, которого ты должен знать, – свидетель твоей борьбы против мутасаррыфа.
– Он лжец!
Тут макредж повернул ко мне полностью свое лицо.
– Червь! – в ярости выдохнул он.
– Ты скоро узнаешь, какой я червь! – отвечал я спокойно.
– Я повторю: ты лжец. Ты ведь не видел, чтобы я направлял против войск мутасаррыфа свое оружие.
– Это видели другие.
– Но не ты! А комендант сказал, что ты видел это собственными глазами. Назови твоих свидетелей!
– Канониры рассказывали…
– Тогда они тоже солгали. Я с ними не воевал, не пролилось ни капли крови. Они со своими орудиями сдались совсем без сопротивления. И потом, когда вас окружили в Шейх-Ади, я попросил у Али-бея снисхождения к вам; вы должны благодарить исключительно меня, что вас не постреляли там всех без исключения. И из этого ты делаешь вывод, что я являюсь врагом мутасаррыфа?
– Ты напал на орудия и захватил их!
– В этом я сознаюсь!
– И ты будешь отвечать за это в Мосуле!
– О!
– Да. Мутеселлим задержит тебя и отправит в Мосул. Тебя и всех, кто сейчас с тобой. Есть лишь один способ, как спасти тебя и их.
– Какой?
Он подал знак, и три офицера отошли в сторону.
– Ты эмир из Франкистана, ведь немси являются франками, – заговорил макредж. – Я знаю, что ты находишься под защитой их консулов, и поэтому мы не можем тебя убить. Но ты совершил
Он сделал паузу. Похоже, ему было нелегко подбирать для выражения своей мысли нужные слова.
– Дальше! – бросил я.
– Правда, ты все-таки был любимцем мутасаррыфа, да и мутеселлим тоже отнесся к тебе благосклонно, значит, им обоим не хотелось бы, чтобы тебя ожидала столь печальная участь.
– Да вспомнит им это Аллах в их смертный час!
– Так вот! Поэтому возможно, что мы откажемся от дальнейшего рассмотрения этого дела, если…
– Ну, если…
– Если ты нам скажешь, сколько стоит жизнь эмира из Германистана.
– Совсем ничего!
– Ничего? Ты шутишь!
– Я абсолютно серьезен. Она ничего не стоит.
– Как это?
– Аллах может потребовать к себе на небо в любую минуту и эмира.
– Ты прав, жизнь находится в руках Аллаха, но это «имущество» следует сохранять и оберегать.
– Ты плохой мусульманин, иначе ты знал бы, что дороги человека запечатлены в Книге.
– И тем не менее человек может отказаться от своей жизни, если он во всем слушается Книги. Ты хочешь это сделать?
– Ну, хорошо, макредж. Как высоко оцениваешь ты свою собственную жизнь?
– По меньшей мере в десять тысяч пиастров.
– Тогда моя жизнь в десять тысяч раз ценнее. Скажи, как так получилось, что турок так низко оценивается?
Он посмотрел на меня с удивлением.
– Ты так богат?
– Да, ведь у меня такая дорогая жизнь.
– Тогда я думаю, что здесь, в Амадии, ты оценишь свою жизнь в двадцать тысяч пиастров.
– Естественно.
– И также жизнь твоего хаджи Линдсея-бея.
– Да.
– И десять тысяч за третьего.
– Это не слишком много.
– А слуга?
– Он храбрый и верный человек, который стоит столько же, что и другие.
– Значит, ты считаешь, он стоит тоже десять тысяч?
– Да.
– Ты сосчитал всю сумму?
– Шестьдесят тысяч пиастров. Так?
– Так. У вас есть с собою столько денег?
– Мы очень богаты, эфенди.
– Когда вы заплатите?
– Никогда!
Было воистину весело наблюдать за лицами обоих турок. Затем макредж спросил:
– Как это так?
– Я имею в виду, что родом я из страны, где царит справедливость. У османов же нет никакого другого закона, кроме их кошелька, и поэтому они торгуют справедливостью. Я не могу заплатить за жизнь, если у меня ее отнимают незаслуженно.
– Тогда ты ее потеряешь.
– Не думаю. Я не торгую своей жизнью, но знаю, как ее защитить, и умею это делать.
– Эфенди, это бесполезно!
– Почему?
– Твоя вина доказана, ты сам ее признал.
– Это ложь. Я не признавал никакой вины, а лишь сказал, что отнял у вас орудия. Это поступок, за который не наказывают.
– Это твое мнение. Значит, ты отказываешься согласиться с нашим предложением милосердия?
– Мне не нужно милосердия.
– Тогда мы вынуждены заключить тебя в тюрьму.