По долинам и по взгорьям
Шрифт:
Дежурство сдали как будто бы в порядке, но, заступая в свою смену под унылый трезвон вечерни, выслушали мы с Зотиным от начальника такой «акафист», что уже не чаяли и на заводе остаться. Градусник имел автоматическую запись, которая и подтвердила начальнику, что с трех до пяти часов утра металл остывал, а с пяти до шести наскоро разогревался. Вот за что, оказывается, прозвали этот прибор ябедником!
И в очередную получку за Разина и Пугачева, за ночное катание с миледи вычли у меня три рубля, а у Зотина, как у старшего, —
Много было для нас с Федьшей премудростей в этом новом цехе. О химии я в пятиклассной школе ничего и не слыхал, а Федор, кончивший всего два класса, — и подавно.
Вскоре появились у нас два франтоватых студента из Питера — практиканты. Они часто стояли около опытной малой ванны со сплавом и разговаривали, то и дело употребляя непонятные, таинственно звучащие слова: «Натрий хлор», «Хлористый аммоний».
Шпынов заходил в наш цех каждый день. Он дотошно изучал записи, задавал быстрые, точные вопросы. Когда студенты при нем начинали произносить «ученые» слова, Шпынов рассерженно фыркал в усы и пренебрежительно бурчал: «Алхимики». Федя, услышав это слово, начал употреблять его в качестве нового, фасонного ругательства. Вслед за Зотиным стали поминать алхимиков и другие рабочие цеха. Студентов не любили за барскую манеру держаться, за белые перчатки, за то, что они не были похожи на сына Шпынова — Сергея, который дни и ночи практиковал в прокатке на правах простого рабочего.
Однажды Шпынов зашел в цех и осведомился у одного из студентов — Юрия Михайловича:
— Ну, как?
— Не выходит, Николай Николаевич! — пролепетал тот.
— Так-с… А что, позвольте вас спросить, вы прибавляли к сплаву?
— Хлористый аммоний, натрий хлор, — торопливо ответил Юрий Михайлович.
— Н-да-с… Значит, нашатырь, виноват, — хлористый аммоний и соль, то бишь натрий хлор, всыпали вы, а квашня все же не выкисла?
— Нет, к сожалению…
Шпынов повернулся в мою сторону, поманил меня пальцем и, вынув из кармана двугривенный, шепнул:
— Слетай в лавку, купи дрожжей.
— На все?
— На все.
Через пять минут, запыхавшись, влетел я в цех и отдал покупку. Шпынов подошел к ванне и провозгласил торжественна:
— Так вот что, господа! Коли вы и нашатырь, и соль поваренную сыпали — насыпьте-ка уж и дрожжей! Авось квашня-то и укиснет! — он сунул растерявшемуся Юрию Михайловичу в руки пачку дрожжей, пошевелил усами и закончил: — Алхимики!
После такого срама студенты дня через два уехали.
А работа в цехе шла полным ходом. Шпынов подолгу простаивал над записями, хмурил брови, раздумывал. Мастера «секретного» цеха делали все новые и новые опыты.
И вот как-то в начале лета, работая уже за помощника сменного мастера, я вытащил из ванны с расплавленным цинком первый лист железа, оцинкованный по новому, уральскому способу.
— Отец, правду ль бают люди, будто к нам царица приехала? —
Я насторожился. Слухи о царицыном приезде ходили и у нас в цеху, но толком никто ничего не знал.
Отец не спеша зачерпнул ложкой щи, так же не спеша проглотил их и только тогда ответил:
— То не царица. Царицу, поди, калачом маковым сюда не заманишь. Она по богомольям ездит. Русского духа немка набирается. Приехала старой царицы сестра, вдовица Елизавета Федоровна.
— Чего же это она сюда припожаловала?
— Да, говорят, у их там, в царском доме, тесно стало, — усмехнулся отец, — места, значит, на всех баб не хватает, ну и, конечно, раздоры, ссоры идут. Отдохнуть надо — свежий воздух, значит, требуется. А наш-то куда как свеж!
— Экой ты, право, — досадливо нахмурилась мать, — все шутки на уме. Я его дело спрашиваю, а он смешки строит…
А сутра по всему заводу началась суета: туда-сюда бегали несколько десятков человек с шерстяными половиками. Я спросил мастера, зачем половики. Он усмехнулся:
— Чтобы государева тетя высочайшие ножки свои в заводской пыли не замарала.
Посмотреть на царицыну сестру нам так и не удалось: в наш цех она не заходила, а искать ее в других цехах было некогда — мы честно зарабатывали свои шестьдесят копеек.
После смены сбегали на заводской пруд искупаться. На углу распрощались, и я заспешил домой, опасаясь нагоняя за опоздание. Но ни мать ни отец меня не пожурили. У стола сидел зять Илья и рассказывал, как он отбывал ссылку в Сибири.
Илья с хрустом раскусил огурец и обратился ко мне:
— Ну как дела, Саня? Устаешь, поди?
— Проробь сам одиннадцать-то часов, небось тоже устанешь.
— Слыхал? — повернулся Илья к отцу. — Одиннадцать часов — смена тяжкая. Да ведь и не в одном только новом цехе она такая. И в сортировке, и во всех вспомогательных то же самое. А велика ль оплата?
— Оно, конечно, — задумчиво отозвался отец, — так-то оно так… Да вот… Санейко, ты пообедал, что ли? Сходи-ка на улицу…
Пришлось уйти. А жаль. Разговор шел какой-то интересный, было занятно, куда он повернет…
На другой день, задолго до смены, часов в пять, загудел гудок. Я выбежал на улицу узнать, не пожар ли где. Но дыма видно не было. На углу повстречал Витьку Суворова:
— Сано, ты куда?
— Вышел посмотреть, нет ли пожара. Не знаешь, почему гудит?
— Говорят, забастовка, — ответил Витя.
— Айда, сбегаем узнаем…
На заводской площади, у главной конторы, стояли группы рабочих. Около проходной я увидел машиниста Давыдова, Николая Сивкова, нашего Илью и еще кое-кого из знакомых. Илья, заметив меня, окликнул:
— Санейка! Ты чего тут?
— Как чего? Насчет работы узнать пришел.
— Какая теперь, чудак, работа, иди в бабки играть или рыбачить. Бастует завод!
— А как же начальство?