По дорогам идут машины
Шрифт:
— Давно он уехал? — спросил Дементьев подумав.
— С полгода, а то и больше.
— Вы не забыли его?
— Как же мне его забывать? Что вы!
— Ну что же. Хорошо. Даже… завидно.
— Ничего. И вы найдете. Не одна я на свете.
— Не просто найти, Лена. Вот живу, живу, а все не найти.
— Найдете. Нашего брата теперь много. Экое добро…
Дементьев поднял голову и посмотрел на Лену.
— Чего вы?
— А сочиняете вы, как всегда. И про горьковского вашего сочиняете. Ничему я
— Почему же не верите. Хотите докажу?
— Докажите.
— Вот я ему письмо написала. Еще не отправила. Хотите почитаю?
— Почитайте.
Лена развернула сложенный треугольником листок и начала: «Здравствуй, милый мой голубок, Василий Парамонович!»
— А что это за номер — тридцать один?
— Не перебивайте, а то читать не стану. «Здравствуй, милый мой голубок, Василий Парамонович!» Это номер для того, чтобы он складывал письма подряд, я их все нумерую. «Целую тебя, Васичка, в губки твои и в длинные реснички много, много раз.
Васичка, я утром вспоминала тебя и ту рощу, где мы стояли в дождь под березой и ты мне сказал в первый раз про чувство. Я бы и сейчас нашла эту березу.
Васичка, но только я проснулась, так мне стало тошно, что сейчас бы бросила все и пошла пешком к тебе в город Горький.
Но сейчас нельзя. У нас много работы. Мы затеяли сеять больше нормы, а Павел Кириллович не дает зерна ни в какую…»
— Как не дает? — удивился Дементьев.
— А так вот не дает. Ровно не знаете… «Не дает зерна ни в какую, и уж целую неделю мы бьемся как рыбы об лед, и очень нам это обидно. Я и в район писала и уговаривала наших — ничего не выходит. Кабы ты был здесь, так…»
— Ну, а дальше все одно и то же, — сказала Лена, торопливо складывая письмо.
— Подождите, Лена. Я не понимаю. Собрание решило дать вашей бригаде семян?
— Собрание-то решило, а с вашего чертова райзо пришла бумага, что за это под суд. Будто мы жулики…
— Где эта бумага?
— У председателя.
— Пойдемте к нему.
— Да чего теперь ходить! Зерна уже нет. Все роздали по бригадам…
— Пойдемте, пойдемте!
И, схватив Лену за руку, он почти потащил ее на дорогу.
Было уже совсем темно. Долго они шли, не говоря ни слова.
— Сколько дней идут письма до Горького? — ни с того, ни с сего спросил Дементьев.
— Не знаю. Четыре или пять.
— А оттуда?
— А оттуда и вовсе не знаю.
— Как же не знаете? Он числа на своих письмах ставит?
— Нет. Он и не пишет мне.
— Как так не пишет?
— А так, не пишет. Одно письмо написал через месяц, как туда приехал, и больше не пишет. Да вот отцу своему этим летом прислал. И все. Он работает. Ему некогда такими пустяками заниматься.
— Так он ведь и здесь работал?
— Ну, работал, — неохотно сказала Лена.
— И время хватало ему с вами гулять?
— Ну,
— Почему же он уехал от вас?
— Да он не от меня уехал. Сами знаете, неурожай был. Голодно стало.
— А вам не голодно? Вы же не поехали.
— Я-то? — она усмехнулась. — Если все из деревни уедут, кто тогда хлеб сеять станет?
— А он все-таки уехал?
— Он не на век уехал. Сказал, что приедет, когда легче будет.
— Когда легче будет?..
— Когда легче… — Лена не договорила и задумалась. — Слушайте, — наконец сказала она, проводя тыльной стороной ладони по лбу. — Не сбивайте вы меня с толку… И идите к председателю сами. Даст он зерна или не даст, мне все одно… Идите…
Председатель колхоза был одинок. Он жил в одной избе с бригадиршей Марией Тихоновной и ее старым мужем и занимал угол, отгороженный полинявшей занавеской.
Дементьев пришел поздно: старики уже спали, а председатель, сгорбившись, сидел возле коптилки и писал. Для Дементьева была постлана на полу солома и положена подушка малинового цвета.
— Устали? — спросил Павел Кириллович шепотом.
— Устал.
— Молоко кушать станете?
— Нет.
Дементьев сел и покосился в сторону, где стояла постель хозяев. Мария Тихоновна ворочалась и вздыхала.
— Пойти, что ли, покурить, — сказал Павел Кириллович поднимаясь. — Пойдемте за компанию.
Они вышли на крыльцо и сели на ступеньку. Наискосок через дорогу в избе еще горел свет.
— Холодно, — поеживаясь, заметил Павел Кириллович.
— Да, прохладно… Почему, Павел Кириллович, вы загубили затею Лены Зориной? Неужели вам не обидно?
«Так и знал», — подумал председатель. Он закурил, вздохнул и, повернувшись к Дементьеву, сказал:
— Вы только не поймите меня по-худому, товарищ Дементьев. Хоть вы и ученый и дело наше сильно понимаете, а я все-таки больше вас жизнь прожил. Вот вы меня и послушайте и не сердитесь. Все эти новости, понятно, дело хорошее, если глядеть на них со стороны. А я есть председатель колхоза и должен, кроме всего прочего, выполнять все законы и постановления. Понятно? Вот вы говорите: дай да дай, а если бы сели на мое место, вы бы зачесались, товарищ Дементьев.
— Нет, за зачесался бы.
— Это вы сейчас говорите. А подумайте: семян дай больше нормы. А ударят за это по кому? По председателю. Ну, ладно. Может, слабо ударят. Вытерпим. А выйдет ли, нет ли что из этой затеи — это еще бабка надвое сказала. А ну, как не выйдет? А ну, как слаба будет пшеница? По кому ударят? Обратно ударят по председателю, еще покрепче…
Павел Кириллович затянулся, и цыгарка осветила его худощавое лицо.
— Павел Кириллович, — сказал Дементьев, — как вы думаете, может участок поднять полуторный посев? Только по-честному.