По дороге к концу

Реве Герард

Но на самом деле все чудесным образом компенсируется: при отсутствии четкого мнения у этого необезображенного интеллектом любителя хереса, этого шутника Г. Б., мы можем лицезреть все богатство половинчатых суждений в духе «да», «нет» и «воздержался», и, вдобавок, еп passant,^[168]вечные жалобы, что он до сих пор не получил никакой награды; учитывая такую активность, еще и умудряться прожить без перхоти, — вот уж задачка не из легких, как мне кажется. Между тем, что касается меня, пусть ему дадут эту награду, хоть я и не смогу сказать, за что, потому что в его бесполых писульках я не встречал еще ни одного предложения, которое от заглавной буквы до точки не было бы лживым и фальшивым. Вот, высказался, время от времени это полезно. Профессор В. уверил меня, что с медицинской точки зрения это очень хорошо и таким образом я предотвращаю опасность возникновения повышенного кровяного давления. («Доктор меня полностью поддерживает», как сказал мне один женатый гомосексуалист лет девять назад.)

По какой причине к интриганам присоединился мой Ученый Брат и приземлился в компании вышеназванного Г.Б., и даже в компании амстердамского журналиста К., который, может быть, хранит спокойствие наших парков и нашу нравственность, но чье имя, даже сокращенное до инициалов, я считаю

маранием бумаги, — этого я не понимаю, потому что не вижу, в чем состоит его интерес публичного оспаривания моих пяти гульденов. Я, однако, предполагаю, что в его выступлениях виновата семейная болезнь Ван хет Реве, так называемая Ван-хет-ревистская высокомерность, которая в основном выражается в позывах к парадоксальным и раздражающим высказываниям. В начале письма я заговаривал об уровне, вот, моему Ученому Брату, боюсь, как раз этого уровня и не хватает, потому как то, что во мне смогло развиться в откровенную и впечатляющую манию величия, в нем достигло лишь отметки малозначительного педантизма.

Но оставим эту грустную тему, я и так в печали. Вновь в который раз, «погода для народа». Иногда, если ветер почти совсем утихает и солнечный свет, очень тихий и старый, как мир, проходит сквозь тучи, а я смотрю в иллюминатор на уродливые легковушки на набережной и где-то вдалеке между домами замечаю маленькое деревце — может быть, тоненький клен или березку, — сотни зеленых листков которого похожи на зеленые зеркальца и так далее; ах, все такое далекое и такое усталое.

Через пару часов корабль отчалит, и на душе у меня тяжело, несмотря на чувство, что принятое решение верно. Самым главным вопросом остается, смогу ли я жить в Испании месяцами в полном одиночестве, но я должен попытаться. Что касается нового партнера, я сомневаюсь, захочется ли мне когда-нибудь пойти на долговременные отношения. В любом случае, ни к одному живому существу я не испытывал столь сильной привязанности. Возможно, если я буду жить в уединении, так будет лучше, этот сорт одиночества легче перенести, чем одиночество в компании другого. Наиважнейшим я считаю то, что смогу плодотворно работать. На это у меня еще осталась надежда, потому что последние пару месяцев, невзирая на ужасные страдания из-за климатических условий, я работал так, как уже не бывало годами. За прошедшие четыре-пять месяцев со времени отъезда Вими я только раз сходил в кино и раза три или четыре зашел в кафе, еще два раза в ресторан, в последний раз только потому, что мой Покровитель Ку. меня туда пригласил. Гостей я практически не принимал, да и сам ни к кому не ходил, никаких вечеринок или чегото в этом роде, ничего, совсем ничего. Я ни одного вечера не провел в беспокойстве, постепенно прекратил всякие блядки и теперь могу легко игнорировать любые попытки к контакту.

Мне стало ясно, что я был глупцом, вел полную ошибок греховную жизнь, но самое непростительное — что это вылилось в потерю драгоценного времени. У меня было полно идиотских представлений, но теперь я с ними разделался. Длительное время я всерьез считал, что обязан показываться на людях, заботиться о собственном имидже, о том, чтобы люди продолжали обо мне говорить. Правда, я был совершенно уверен в том, что хочу достичь славы и купаться в ее лучах. И только теперь я понял, что это не так, что я, в конечном счете, хочу иного. Теперь, наконец-то, на сороковом году жизни, я осознал, что в известности нечего искать, что я ничего не хочу, кроме как писать и этим, как приличный служащий, продавая написанное, зарабатывать достаточно для нормальной жизни без стеснений и препятствий, которые приносит с собой нищета. Больше ничего. Я понятия не имею, содержит ли написанное мною прежде какой-либо смысл, как утверждают некоторые уважаемые люди, но я знаю, что я должен работать и писать, потому что в этом моя жизнь, а значит и развитие, и ответственность. Я должен писать, потому что это единственный род деятельности, который имеет для меня смысл, не потому что я кому-то или чему-то этим служу, а потому что это моя работа и мое призвание — записывать собственные мысли. Писать для меня так важно, что по сравнению с этим секс, еда, красивая одежда и комфорт, теряют всякое значение, хотя человек я похотливый, страстный и жадный.

Многое, очень многое было только видимостью и только сейчас, на пороге того, что, возможно, станет началом новой жизни, я, наконец, в этом убедился. Всю свою жизнь я провел в поисках родственной души, частенько притворяясь перед самим собой, что именно о таком родстве и идет речь, в то время как ни с одним человеком или группой людей я не был по-настоящему близок и уже никогда не буду. С коллегами мне не о чем разговаривать, а с тем типом людей, которых называют эмоциональными собратьями, дело обстоит еще хуже — высокомерие или Selbsthab^[169] особой роли здесь не играют, как мне кажется, — потому что в их компании я чувствую себя еще более одиноким, чем когда я один по-настоящему, и не потому, что они такие, как есть, а потому что они как раз лишь частично такие, как есть, и почти всем, без исключений, не хватает Мужества отстоять то, что, как они уверяют, им дорого, а также мужества, чтобы бороться и добиваться своего, если уж необходимо, вместо того, чтобы отдавать предпочтение анонимности и делать вид, что они принадлежат к миру андеграунда, который как можно скорее нужно уничтожить; вот уж несчастье, эти бесполые имена вроде «Руди» и «Эдди», это вечное нытье о покрое брюк и «а это ты где купил?» и никогда, никогда, черт побери, от них не услышишь ни одного разумного высказывания, или даже неразумного, об искусстве, политике, этике или религии. Вечно о еде, одежде, танцах в клубе, количестве выпивки, наливаемой на той или иной вечеринке. И даже если им уже под пятьдесят, вроде бы не мальчишки и социально защищены, никто и никогда, ни мать, ни сестра, ни отец или коллеги ничего не должны узнать.

Самый тяжкий человеческий грех — это готовность дать загнать себя в угол. Я не хочу жить в темном углу или в подвале. Не могу. Не так уж могущественна жизнь: я имею в виду, что если я не смогу оправдать себя в моральном плане, не смогу жить с высоко поднятой головой, то я с такой жизнью покончу, поскольку на меньшее я не согласен, даже если весь этот легион любителей аперитивчиков в бархатных одеждах с подобным мирится. Я — творенье Бога, а не его карикатура. Так же, как я — писатель, а не журналист, переводчик, комментатор на дебатах, автор пиздежных статеек или что там еще. Потому я уезжаю. Я должен попытаться утвердить свое писательское существование, даже если сейчас оно больше всего походит на карточный домик. Я хочу, когда у меня появляется такое желание, писать по 10 или более часов в день или писать неделями, месяцами, а если все это окажется невозможным, то я лучше накину

себе петлю на шею; единственное соображение, которое меня сможет остановить, это то, что я не решусь доставить удовольствие Мануэлю ван Логгему^[170] — потому что в другом образе жизни я просто не заинтересован.

Я пишу последнюю часть, запинаясь, неловко, как я заметил, но все те, чей стиль, которым они передают подобные моменты, не страдает недостатком слов, — искусные демагоги и обманщики. Фу. Может быть, где-то на одном из следующих этапов по дороге к концу меня действительно ждет существование без напрасных и ненужных надежд, которое отбросит всякое поверхностное наслаждение и иллюзии, и, в конце концов, я смогу осмысленно жить и умереть, прославляя и любя Бога, смирившись с бессодержательностью существования, но твердо зная, что в работе, если я буду пытаться писать со всей силой и отчаянием, я смогу хоть на несколько секунд увидеть тень, почувствовать дыхание и услышать слабый, удаляющийся звук голоса того, кого я все еще надеюсь в своей жизни увидеть, хотя бы всего несколько мгновений, «лицом к лицу». Я надеюсь, что не навеял на вас своими словами грусть, потому что я люблю вас всех, правда-правда, по-своему; по-простому.

А теперь Большой Дрон^[171] должен с вами попрощаться. Живите же, Братья и Сестры, между собой в согласии, и всеми законными способами старайтесь, чтобы кудахтанья было как можно больше; хоть и есть границы господству разума, образованность легко ведет человека к бешенству склоняет его к болезненным размышлениям о сущем, а это нехорошо; вот, возьмем, к примеру, того же Ван Гога: он тоже писал письма, не знаю, задумывались ли вы когда-нибудь над этим, но он еще и иллюстрации к ним рисовал. А если хорошенько подумать, очень странно, что мое ухо все еще при мне, а ведь его перекусили почти надвое, можно сказать, работа спустя рукава; в любом случае, пока еще нет достаточных оснований, чтобы я сменил ручку с бумагой на кисть и палитру.

Письмо, найденное в бутылке

Комната № 21, Отель «Мадрид», Алгесирас, провинция Кадис, среда, 24 июля 1963 года. Читателям «Тирады» от Герарда Корнелиуса Ван хет Реве.^[172] На мотив: «О голубице, безмолвствующей в удалении».^[173] Начальнику хора. Учение.

Если в прошлом письме я допустил по отношению к вам неприятные или некрасивые высказывания, то умоляю вас, простите, этим письмом я беру свои слова обратно, потому что раздоры, ненависть и разлад ничего хорошего нам не принесут, а ведь миру нужно помогать развиваться в правильном направлении. Между тем я уже на самом деле не знаю, стоит ли писать это письмо и будет ли этот его вариант последним; я сомневаюсь, прочитает ли его кто-нибудь, потому что всерьез подозреваю, что, дописав до конца, а, может, и не дописав, я в который раз уничтожу письмо. Однако некий Голос говорит мне, что написать его я должен. И если бы я предполагал, что мне это сообщает сам Дух, то можете поверить: я не покинул бы эту комнату в течение трех дней, только разве для того, чтобы в сумерках накопить сил посредством быстрого принятия пищи; я продолжал бы писать, несмотря на ничтожный шанс, что это письмо будет спасено и отправлено по назначению. Я также могу вас заверить, хоть это письмо наверняка будет разорвано на мелкие кусочки или же отправится в бутылке в путешествие по морям, что я постараюсь не лгать в нем, не выдумывать, потому что лишь правда делает нас свободными, спросите хоть господина Алгру,^[174] «некоторые характерные черты» которого я тотчас же приведу, так я от этого хоть избавлюсь. Мой Покровитель Ку. прислал две газетные вырезки, одну под названием «Отражение современности в Журналах» за авторством моего коллеги Альфреда Коссманна,^[175] а другая представляет собой отчет о заседании Нижней Палаты во вторник, 21 мая; обе, естественно, без ссылки на то, где они были напечатаны.

Нидерландская журналистика по сравнению, к примеру, с серьезными британскими газетами стоит на очень низком уровне, а отчеты о заседаниях парламента обыкновенно особенно вялые, написанные, можно сказать, потешно и очень неточные, так что в отношении господина Алгры я еще могу допустить, что тот единственный отчет, который у меня есть, возможно, неполон. Но я вновь поражен тем, как этот представитель нашей положительно-христианской части народонаселения (отрицательно-христианская, интересно, тоже существует?) умудрился выпендриться. Надо же набраться наглости: Бог его знает, сколько раз в году он загребает из государственной казны, а потом еще мечет громы и молнии по поводу произведений, которых даже не читал. В Нидерландах дозволено все. Нельзя сказать, что феномен этот типично нидерландский, потому что подобное явление принадлежит к тому же сорту, что и собрания толп советской черни, которая, заседая в неизменном Sportpalast,^[176]бушует по поводу книги, которую подавляющее большинство из них нигде не могли ни купить, ни прочесть, или же к сорту высказываний католического апологета, который с крыши какого-нибудь амстердамского судна, оборудованного под жилье, сыплет ругательства и проклятия на писания католического мистика Схунмакера,^[177] то ли Схунмакерса, то ли Схумакера, при этом уверяя слушателей, что если бы он его читал, то отзывы были бы еще более уничтожающими. Я насилу удержался, чтоб не взорваться, но мне слегка полегчало, когда я прочитал, что господин Алгра «знает достаточно», что «эти письма» он никогда и в руки не возьмет; что он «никогда не хотел бы быть другом» Ван хет Реве и что «он никогда бы не привел в свою семью кого-либо с подобными эротическими отклонениями». Он, видимо, и не задумывался о том, оценю ли я его дружбу, а также захочу ли я, чтобы меня «привели в его семью». Ни на одно из этих двух предложений я не соблазнюсь, и пусть этот слизняк, который думает, что неграмотность является добродетелью, говорит, что хочет, — или он действительно считает, что я оценю его приглашение прийти к нему в гости, чтобы в середине лета часов в шесть вечера поесть квашеной капусты, которая стояла на плите с половины девятого утра или чтобы послушать, как за столом читают из Библии с тем самым тупым, бессмысленным, без соблюдения знаков препинания подвыванием, которое убивает любую религию? Я верю в Иисуса Христа, Сына Божьего, а отнюдь не в то, что людям не хватает интеллигентности и витамина С, также как я не верю в то, что у церкви есть монополия на продажу Бога для Нидерландов и Колоний. Нет, к черту все, тогда уж пусть лучше попы, чем католики, и я вот заметил, что эти самые попы, если уж мы об этом заговорили, — люди без особых душевных метаний и с убогими мыслями, им недостает каких-то истоков веры, да чего угодно; но во всех отношениях они гораздо более терпимы к остальным.