По дороге к концу
Шрифт:
Примечательно, что ее бдительность в этом отношении, и это я хорошо помню, никогда не отдавала горечью или злостью, но приобретала лишь жизнерадостный характер борьбы: она была не только добродушной, но и слишком неорганизованной для того, чтобы хоть как-то систематизировать подобное состязание с жизнью. Она не вмешивалась в наши занятия, пока не доходило до физических повреждений или ссор. Играли мы обычно на веранде на задворках дома; сначала мы развлекались тем, что выдували мыльные пузыри, а через некоторое время начинали бросать в соседние — длинные и довольно ухоженные — сады бумажные самолетики или кусочки угля. День рождения Розочки приходился как раз на День Рождения Королевы,[213] в честь которой нижние жильцы обычно украшали деревья и заборы бумажными лентами, гирляндами и серпантином. И каждый год мы развлекались тем, что с помощью веревки с крючком подтягивали серпантин наверх и скручивали его. Серпантин образовывал полукруги, которые мы фиксировали на подоконнике стаканом с водой, и получались «горшки» с тремя или четырьмя ножками, такое вот у нас было детство; кажется,
Об отце Розочки, то есть о Пауле (или, вообщето, Сауле), я мало что могу рассказать, более того, я даже не помню, снизошел ли он до нас и сказал ли хоть слово за все эти годы. Я его боялся. Мы за ним часто наблюдали, когда он сидел за столом в углу кухни или в маленькой боковой комнатке, окно которой выходило на веранду, где Салли подавала ему в неимоверном количестве еду, — мужик с синеватым лицом и ртом, похожим на коровье влагалище. В его способе принятия пищи было что-то аморальное — я не могу передать это другим словом. Дома нас не учили правильным манерам поведения за столом, я до сих пор их не освоил и, если я сам себя не контролирую, что стоит мне неимоверных усилий, то ем жадно, урча и дуя на пищу. (Но при этом меня можно назвать проглотом или лишенцем, но ни в коем случае не чревоугодником.) Я даже не могу сказать, что он ел слишком торопливо или причмокивая — хотя, наверное, и такое определение можно к нему применить, — не это внушало мне такой ужас (как будто я подсматривал за неким развратником) и ненависть (в которой мне трудно было признаться даже самому себе), но нечто совсем иное. На лице мужчины читалось отвращение, недоверие, и, главное, ненависть ко всему вообще и к еде в частности: ненасытная брезгливость (опять не могу найти более подходящего описания), с которой он даже не закидывал пищу внутрь и не брал ее губами, а, скорее, зачерпывал в глотку, грозное замедление жевательных движений, если ему попадались в блюде неизвестные пряности; и посвистывание — издевательское, почти бесшумное посвистывание — его дыхания. Он ел даже не как кошка или собака, потому что те едят очень аккуратно, и не со спокойным усердием птицы, но подобно неизвестному животному, которое, даже пожирая убитую им добычу, все еще продолжает ее ненавидеть.
Позже мне даже подумалось, что этот человек, если бы он когда-нибудь пришел к власти, не удовлетворился бы простым уничтожением своих соперников, но и семьи их сгноил бы в лагерях. Нидерландские «рабочие массы» (кто же это все-таки?), к счастью, все еще находятся в безопасной хватке «воинствующей клики интернациональных капиталистических монополистов», и, в числе других, благодаря этому отрадному факту, я, а также практически все нидерландские писатели, поэты и люди, занимающиеся гуманитарными науками, все еще живы.
Когда семья Де Г. переехала на другую квартиру, на Юг, мало-помалу наши встречи случались все реже, а потом и вовсе сошли на нет. Я приходил к ним в гости на новое место жительства, но почти не помню этих посещений. В школе дела Розочки — из-за переезда, из-за того, что теперь нужно было далеко ездить, да и, скорее всего, по другим причинам — пошли еще хуже, насколько я помню. Были ли ее одноклассники все еще «так ужасно тупы», не знаю, но то, что Розочка проводила с ними меньше времени, это точно. Как и то, что необходимо было найти какое-то решение этой проблемы, впрочем, «Паул» уже предпринимал определенные шаги, чтобы Розочка смогла закончить свое образование в Москве. Не припомню, должна ли была Салли ехать вместе с ней. Да это уже и неважно, потому что жизнь повернула все по-другому. Они на самом деле выехали вместе в сторону Москвы, но, проделав всего две трети пути, закончили свое путешествие в газовой камере одного из польских лагерей смерти.
Вышеописанное, может быть, звучит резковато, но я не вижу причин описывать то, что вызывает во мне лишь чувство горечи, менее резкими словами. Мясники-недоучки, которые называют свою организацию «повитухой истории», опять обвинят меня в том, что я нахожу смерть Салли и Розочки в газовой камере чем-то замечательным и комичным. Нет, я так не считаю, я нахожу все это совершенно непостижимым, оглушающим и кошмарным. И если они станут утверждать, а они непременно так и сделают, что я хотел лишь запятнать их память, то Бог мне свидетель — у меня и в мыслях этого не было. (Будто мало мне мертвых и демонов, что еще до наступления темноты, напустив тумана, переодетые поставщиками с корзинами в руках, приходят и болтаются вокруг дома. Голоса. Иногда свет.) Розочка и Салли были не более нелепы, чем вы или я, да или все живое, что кишмя кишит на тверди земной в полной уверенности, что обладает каким-то знанием. Упокой Господи их души.
Вот я доверил бумаге одну из бесчисленных известных мне бесполезных историй, у которых нет ни конца, ни начала, но которые въедаются и цепляются друг за друга, как метастазы рака. И безразлично, где начинать и чем заканчивать. Например, вполне может быть, что история о Карле С. связана с предыдущей, потому что жил он буквально в двух минутах от места, где проживали Салли, Розочка и Паул, — можно сказать, за углом, по-моему, на улице Пифагора. В носу у него был полип или что-то в этом роде, в общем, было слышно во время разговора; он разводил костерки под столом у себя в комнате, а позже стал художником. Его мать ослепла и, много лет спустя после развода с его отцом, была арестована немцами и казнена. Может, да, а может и нет, разницы никакой, я имею в виду, расскажу ли я об этом вкупе с историей Розочки, Салли
Вот, снова «ничего, кроме несчастий» и «ни одного нормального персонажа». Ничем не могу помочь. Я знаю только, что Бог когда-нибудь пошлет мне откровение, почему именно я должен все это записывать, стараясь делать это как можно лучше, пока «мне свет дарован для работы» и «пока перо не выпадет из ослабевших пальцев». (Тысячу гульденов тому, кто сможет объяснить, почему я до сих пор не сошел с ума.)
Может быть, я никогда и не написал бы очередного бессмысленного рассказа, может, я принялся бы за него лишь через много лет, но 18 марта этого года, когда я однажды вечером должен был начать читать вслух собственное произведение («По дороге к концу») для *-летнего курса в здании *-ой Высшей Муниципальной Школы, расположенной на *-ской улице в Амстердаме, перед лекцией ко мне в приемную пришел шестнадцатилетний мальчик с темными гладкими волосами, одетый в черный хлопковый свитерок и довольно хорошо сидящие брючки из тонкой, слегка блестящей черной ткани, и показал три маленькие любительские фотографии с зубчатыми краями, сообщив при этом, что его мать, которая попросила его показать мне фотографии, зовут «Линочка Б.», что она передает мне привет и хотела бы узнать, помню ли я ее. Я ее помнил: садики наших домов располагались друг против друга, когда-то я подарил ей на день рождения примулу или еще какое-то глупое растеньице в горшочке и желал (позже) на ней жениться.
Почему-то люди уверены, что подобными воспоминаниями они доставляют тебе удовольствие, мол, помнишь, меня зовут так-то и так-то, мы встречались тогда-то и тогда-то, после чего ты еле-еле, только через полдня разговоров набираешься храбрости сказать: если не трудно, постой хоть полминуты спокойно, я снесу тебе башку, одним ударом, больно не будет.
Тишина школьной приемной, или то был зал заседаний, а может, учительская, пахла краской, но можно было явно различить и внушающий ужас запах, которым отличается каждое здание, отданное под учебное заведение. Словно издалека слышал я запинающиеся отзвуки бормотания учеников, любителей искусства, которые входили в школу и поднимались по лестнице в зал, где через несколько минут они будут слушать мою лекцию, — почему-то мне показалось это неслыханно печальным и смехотворным.
Запечатленные на фотографиях образы я вспомнил мгновенно, но еще долго держал карточки в руках, делая вид, что припоминаю, тщательно их рассматриваю, но на самом деле, всякий раз, когда я был уверен, что это останется незамеченным, я разглядывал мальчика, который стоял, низом живота прижавшись к покрытому зеленой скатертью столу. Он был среднего роста и весь какой-то мягковатый и стеснительный, хотя его взгляд и манера держаться давали понять, что таится в нем нечто строптивое и непослушное. В тот кратчайший промежуток времени, оставшийся до безвозвратного момента, когда мне придется выдавить из себя что-либо, отдать ему фотографии, что-то спросить, или, как бы там ни было, не возбуждая подозрения, предпринять хоть какую-нибудь попытку к общению, я попытался определить, я ли сам или — естественно, в моем присутствии — какой-нибудь дружок из его же класса, приструненный после длительной пытки, высечет мальчика, и как будет выглядеть этот дружок, с темными волосами и крутой с виду, или похожий на девочку нежненький блондинчик; будет ли он одет или обнажен, привязан или пусть его держит какой-нибудь другой «здорово подросший одноклассник», как именно он перенесет нескончаемое наказание; чем его лучше всего наказать, каким инструментом, и, кстати, практически невозможно сделать выбор, какая именно часть Мальчишеского Тела первой примет на себя боль; к непрочной башне сомнений прибавляются и другие мучительные вопросы — ни на один из которых я не смог найти ответа — заплачет ли он после первого удара или нет, а если нет, то после которого, и как сильно, и каким голосом: можно будет разобрать, что он кричит или это будет бессловесный животный вопль. В ушах у меня попеременно то нарастал, то утихал гул; медленным и сдержанным движением я протянул мальчику фотографии и пробормотал что-то вроде:
— Да, да, все это было так давно, м-м-м…
А потом добавил;
— Обязательно передай маме привет. Скажи, что я ее хорошо помню, — и так далее, все это с задумчивой улыбкой.
На фотографиях — в спешке и возбуждении я чуть было не забыл об этом упомянуть, — кроме меня самого и еще нескольких ребятишек, была изображена Розочка де Г.
Дом «Алгра», пятница пополудни, 17 июля 1964 года. Я знаю, что мне придется вернуться в прошлое как можно дальше, а, в конце концов, нужно будет попробовать пересечь границу ощутимого воспоминания, по тому что именно за ней должно находиться объяснение ужасов этой «злополучной жизни». Может статься, что благодаря длительности жизненного пути и собственному упрямству у меня это даже получится и, наконец, эти размытые и темные образы, которые превращаются в текучий сироп, когда их время от времени захватывают горячие лучи случайно остановившегося киноаппарата, прояснятся. Тогда я узнаю, кем был тот Солдат, в которого я был влюблен тридцать четыре года тому назад и который, вероятно, существовал в реальности; узнаю, что такое настоящий тяжкий труд: когда под липким светом, падающим в кухню из внутреннего дворика, старая женщина, худенькая умирающая птица, из последних сил пытается разрезать пополам кочан красной капусты; кто был тот мальчик, который играл на губной гармошке и пил из канала, по тому что его мучила жажда, а у него не было ключа и он не хотел звонить к соседям, а потом умер; о, уныние потерянной юности, которой никогда не было, но что навечно застыла во времени.