По дороге к концу
Шрифт:
Писательница-про-заек А. в. Б., которая случайно тоже приехала к Нико погостить, время от времени присаживалась на корточки около кресла и спрашивала д. Б. сладеньким голоском:
— Ян (Герарда д. Б. зовут, вообще-то, Ян), ты, наверное, хочешь выпить стаканчик простоквашки?
«Господи Исусе, это покруче, чем песнь бокалов, полных жемчугов», думал я, в ужасе все это созерцая. «Не хочется даже думать о том, что и мне когда-нибудь понадобится подобная помощь».
Когда я зашел к ним на следующий день после обеда, все верну лось, как мне показалось, к состоянию природного равновесия: писательница-про-заек А. в. Б. уехала, а царственный отпрыск поэтического рода сидел, беззаботно болтая, у окна, пододвинув кресло как можно ближе к подоконнику, на котором разместились уже открытые бутылки: одна с водкой, одна с коньяком и светло-зеленая бутылка мерзкой конструкции — квадратная, сужающаяся книзу, — в которой находилась молодая можжевеловая водка, я от нее, вообще-то, не в восторге, хотя это, конечно, лучше, чем ничего. Он пил беспрерывно, но не торопливо, а в комнате, обычно такой сырой, приятно пахло кабаком. Д. В. сообщил мне, что ему очень нравится
— Здесь так красиво, просто чертовски красиво.
Как я понял из повествования Нико, выдерживать дренаж больше не было сил, и прошлым вечером он, в конце концов, «понатаскал домой всякого разного». Я увидел, что на полу стояло уже довольно приличное количество стеклотары. Те сто гульденов, что хозяин кафе Е. дал им с собой на транспортные и другие расходы, давным-давно были истрачены, за исключением отложенной Нико суммы на обратную дорогу, слегка округленной в большую сторону, к ней он притрагиваться не хотел.
— Подлей ему еще. Ты ведь тоже хочешь выпить?
Ну, да, я бы не отказался, снаружи все было таким странным, мертвенно-тихим и наводило на определенные мысли, в общем, погода так и шептала. Водку я не очень люблю да и не привык ее пить, мне она кажется на вкус слишком пустой и эфирной, я имею в виду недостаточно плотной, так что я выбрал молодую можжевеловую, Нико за мной поухаживал, давай, не ной, нет, пить ее нужно как раз из стакана, налил он больше половины — он внимательно отмерял количество, приглядываясь к процессу из-за дешевых очков. Хорошо льется за чужой счет. Нико — человек богобоязненный, на мой взгляд, и избегает зла: уже несколько раз он вытаскивал царственного отпрыска поэзии из пустыни стали и бетона, что городом зовется, чтобы тот немного развеялся. В Греонтерп они приехали в первый раз — до этого Нико жил в Эпе, в домике рядом с кафе, так что шторы ему приходилось держать задернутыми, чтобы перед глазами д, Б. не мельтешил рекламный плакат «Гнома».[234] Этот плакат был также виден из окна туалета, и Нико пришлось поставить там матовое стекло под предлогом, что иначе «всякие туристы подсматривают». Владелец тамошнего кафе был предупрежден, чтобы д. Б. не наливали — немалый убыток, потому что дела в кафе шли не очень; владелец объяснял это тем фактом, что здание стояло несколько в стороне от улицы, среди деревьев, и проезжающие автомобилисты либо не замечали его вовсе, либо замечали слишком поздно; дабы исправить положение, хозяину вздумалось поставить у дороги указатель, но он не сумел получить необходимое для того разрешение. Чтобы расширить обзор, хозяин решил срезать несколько веток самого большого дерева, залез с пилой довольно высоко и стал отпиливать ветку, но, прямо как в комиксах семейных ежедневников, пилить он начал сук, на котором сидел; при падении он повредил Тайные Части Тела и тазобедренный сустав, после чего так и не выздоровел полностью и спустя год умер. Секс, Выпивка и Смерть — сии три пребывают; но Смерть из них больше.[235]
Весь вечер мы сидели, пили и разговаривали. Старый бард рассказывал о былых временах, лет двадцать назад, когда он был еще простым служащим на почте. Мне было интересно, сколько лет подряд он пил и сколько рюмок в день? Да все время, раздалось в ответ. Каждый день? Да, конечно, каждый день. А сколько в день? Литр? Полтора? Ну, что-то вроде того, Кукебаккер, что-то вроде того.
Нико рассказывал, что в школе классным руководителем у него был собственный отец. Могло быть и хуже, подумалось мне. Его рассказ постепенно перетекал из одной грустной истории в другую, пока не дошел до военных времен, до зимы 45-го, когда он вместе с медсестрой, на которой мечтал жениться, за линией фронта, следуя за наступающими союзниками, хоронил погибших; тела всегда были ограблены, они лежали на спине, с расстегнутыми мундирами, посреди разбросанных семейных фотографий и писем, которые раскидывали грабители в поисках возбуждающих картинок, и они же всегда отрезали трупам мужские признаки. От этой истории я притих, а чуть позже сказал Нико, что «ему все это надо записать». Сам я ничего не рассказывал. Я все время думал о прошлом, но не мог об этом говорить и только тупо смотрел перед собой, на участок земли в польдере, на башни Воркума, поблизости от которых, может быть, также как и я, кто-нибудь сидит в маленькой комнатушке и мучается воспоминаниями, не в состоянии произнести ни слова. Я попытался представить себе этого «кого-то»: хорошо сложенный, в общем-то, довольно красивый и привлекательный, за волшебной решеткой тюлевой гардины он орудует своей большой, внушающей ужас Палкой грубых, почти звериных пропорций; (в комнате находятся, по моему представлению, цилиндрическое бюро,[236] стопка настенных календарей, а на полу — несчитанное количество обувных коробок, хотя, признаюсь, я понятия не имел, что в них может храниться), подглядывая через окно за подмастерьями плотника, молодыми помощниками фермера, сгрудившимися у дверей магазина учениками ремесленного училища — все на велосипедах, до боли вжимаются промежностью в велосипедную раму — и за мальчиками на побегушках; облокачиваясь, распаляясь, иногда прижимая лицо к занавеске и стеклу и проклиная Бога за то, что он не создал его способным заглядывать за угол; и если бы туман был не таким сильным, я смог бы даже рассмотреть это окно вдалеке. Но я совсем ничегошеньки не смог бы сделать для этого человека: люди стареют, болеют, а потом умирают, так устроен мир. И какое в сущности имеет значение все это нытье и медсестринские истории? (Я предполагаю, что он вряд ли оценил бы мою заботу, если бы я присел на корточки возле его стула и спросил, не хочет ли он выпить стаканчик простокваши.) И, кстати, путь был неблизким — я прикинул, что даже если есть какая-то прямая тропка для туристов, то все равно туда часа два пешком, не меньше. Нужно просто продолжать пить, мальчик мой, подумал я, другого выхода нет. Бокалы, полные жемчугов, жемчужный смех и так далее. Но морозилки у него в доме явно не было, и коварно было это питие, теплое и торопливое. (В приступе откровения мне стало ясно, что бутыль у барда была не иначе как припрятана в сапоге,
И хотя я их всячески отпугивал, напевая вполголоса, мертвецы опять осадили меня со всех сторон. Внезапно появился, как всегда с устрашающей четкостью, бормоча и хлюпая носом, простывший Майк де Сван, может, потому что наша первая встреча, насколько я помню, состоялась как раз в сельской местности, с видом на луга, подобным этому, во время прогулки на границе между дюнами и польдером в наступающих вечерних сумерках позднего лета. Он был ярым защитником искусства и науки, ездил на все фестивали — «принудительный труд в искусстве», как он сам это называл, — а втайне обожал альпийские песнопения с переливами. Из тех, от кого он должен был скрывать свои предпочтения, опочили пока еще всего несколько, но одна мысль о том, что рано или поздно все последуют, забрав с собой свою ненависть и злость, дарила мне некоторое утешение.
В тоже время царственный отпрыск поэзии начал обсуждение тщеславия и глупости в связи со службой. Иерархия на службе со временем оказывала плохое влияние на характер людей, утверждал он, так что многие начинали несправедливо отождествлять самих себя со своей функцией и воображаемое постепенно застилало им глаза. Однажды он пошел в туалет сразу после того, как там побывал его начальник, и вылил в унитаз банку красных чернил, а потом прибежал с устрашающим криком: «Кто только что ходил в туалет? Там все в крови!..» В конце концов, он приклеил себе на лоб марку стоимостью в 1,5 цента и на четвереньках, лая, бегал по почте — что он хотел этим сказать, он и сам не знал, но так дальше продолжаться не могло, чем-то это должно было разрешиться.
В мире много несчастий, и горестей, и непонимания, это уж точно. Всегда что-нибудь мешает, подумал я. Но искусство, оно ведь должно еще хоть кому-нибудь дарить утешение. Я начал писать чертовски красивые стихи. Я постарел и спился, я рад, если кто-нибудь со мной поздоровается. Внезапно у меня в голове возникла эта строчка, и мне надо постараться ее запомнить. Микрокосм, макрокосм. Все было теперь почти что хорошо, и эта маленькая, сырая комната с уродливой мебелью, в которой с наступлением вечера запотевали окна, начала мне нравиться. Совершенно неправильно, размышлял я, становиться рабом красивой или удобной меблировки в квартире. Я еще не знал точно когда, но знал наверняка и непреложно, что начну писать книги, рассказы и стихотворения о Красивом и Беспощадном Мальчике: как я путешествовал с ним на одном корабле; Рассказ о Беспощадном Мальчике в Поезде; рассказ о Беспощадном Мальчике, царствующем в отдаленном, расположенном на огромной площади, но невидимом Замке, которого не найти без тайной карты; а также рассказ об улыбающемся Беспощадном Мальчике, который сидит в Гроте на Троне из зеленого или синего бархата; трон этот был совершенно бескорыстно оборудован Профессором Сикбоком (в большей степени падшим лесным богом, нежели сухим представителем точных наук) разной современной аппаратурой. В конце концов, на закате дней, кор да я буду прислушиваться к звучащей вдалеке музыке сфер почивших, я смогу оправдаться перед Богом тем, что прославлял Беспощадного Мальчика и служил ему безо всяких требований, кроме единственного: не отнимать у меня лихорадочной надежды, что после того, как я помогу ему, пока он будет долго, медленно мучить Луки из фильма «Люди завтрашнего дня»,[237] я смогу расстегнуть его рубашку и дотронуться до его тела, погладить покрытую пушком грудь, почувствовать, как в ней бьется изобретательной жестокости сердце; чтобы затем, словно в тумане, позволить моей руке опуститься ниже, за ремень, и дотронуться до пульсирующего, наполненного кровью кинжала и древа жизни, которые я больше уже не отпущу, пока он не благословит меня и пока я не почувствую, как в мою ладонь польется Святая его Влага, жгучим потоком отрады. (— Мамочка, ему это все снится или это происходит на самом деле? — Малыш, не ной.)
И был я немыслимо печален и невыносимо счастлив в эту минуту, когда подумал о том, что бесконечно буду я ездить за Беспощадным Мальчиком по всему свету, вечно опаздывая, прибегая на перрон как раз вовремя для того, чтобы помахать вслед его поезду; или я примчусь на набережную, а он, с вечной своей полуулыбочкой, уже будет стоять на палубе отчаливающего корабля, и я почувствую удушающую боль, почувствую, как мое сердце старательно вырывают у меня из груди. И врачи уже не смогут мне помочь, пусть даже психология и является замечательной наукой, которая в состоянии объяснить, почему ты весь день онанируешь и почему в хорошую погоду тебя всегда накрывает депрессия.
— Ему семнадцать с половиной лет, и он бессмертен, — сказал я, — еще совсем мальчик, но уже мужчина — и добавить к этому больше нечего.
Нико собирался укладывать барда в постель. Они как раз обсуждали окончательный состав мирозданья, высшие сферы и другие тайны бытия.
— Если там, наверху, нет кабаков, то меня это место вовсе не интересует, — сказал бард, и в голосе его звучала решимость.
К тому времени, как Нико снял с него туфли и очки, он уже спал, и нам оставалось лишь накинуть на него пару одеял. В доме, как нам показалось, стало слегка душно, и мы вышли посидеть в сад. На улице ни ветерка, не холодно, но кое-где начал наползать туман. Хочу ли я еще чего-нибудь? Да все уже выпили, кроме водки, которой осталось еще пол-литра.
— Наливай, — сказал я, — нельзя резко останавливаться, я читал, что это опасно. Давай, наливай. Бог тебя вознаградит.
Пили мы из стаканов.
— Рассказывай мне просто что попало, — сказал я. — Мне все интересно, знаешь. И даже когда я ничего не говорю в ответ, я очень внимательно слушаю. — В конце концов, так оно и было.
— Тебе нужно читать народу лекции, мальчик мой, — продолжал я. — Вот и все. Не на какую-то определенную тему, а просто о себе, как ты жил тогда, как ты докатился до такой глупости и начал писать, как все это просто лилось из тебя: маленькие человеческие слабости, вот что они хотят услышать, я тебе клянусь.