По дороге к концу
Шрифт:
— Чтоб мы жили с тобой вместе еще долго и счастливо, — объявил я бодренько, поднимая свой бокал, на что Натмэн, или Лонмэнс, или Саттер выразил смутное несогласие: «мы ведь только что познакомились».
Он был почти голый, если не считать модненьких трусиков, так что я мог лучше оценить его тело. Вне всяких сомнений, он был очень хорошо сложен, но, чудно, после того, как он разделся, он вызывал во мне одновременно и отвращение, и привлекал меня еще сильнее, чем раньше, и вдруг я понял, почему: от него абсолютно ничем не пахло, ни потом, ни каким-либо иным мускусным
Он снял трусики, бросил их на коврик и быстренько забрался в постель, с которой я уже успел снять покрывало. Я поднял трусики и положил их на стул, к остальной одежде, передвинул его туфли и пощупал носки, но ни носки, ни трусики, ни майка его — которую я незаметно поднес очень близко к лицу — не носили никаких следов использования.
— Ты не пьешь? — спросил я и медленно, раздумывая над этим феноменом отсутствия запаха, начал раздеваться. — Вино неплохое, пить можно.
Герард — я теперь уверен, что звали его именно так — отпил глоточек из своего бокала, закашлялся и объявил затем, что очень редко употребляет. Я подошел к дивану и стал с притворной нежностью гладить его шею и ерошить волосы на затылке, снял с его плеч покрывало, которое он накинул, чтобы убедиться наверняка, но так оно и было: никаких признаков запаха человеческого тела до сих пор не наблюдалось.
Я посмотрел на его одежду, которая лежала на стуле и на столе и подумал, что все это было таким чистым, что меня даже не возмущало, что его белье лежало именно там, это не вызывало у меня никаких возражений. И внезапно у меня появилось ощущение очень близкого несчастья, будто я собираюсь спать с самой Смертью, только нет, не с собственной, а с чужой.
— Выпей еще, — сказал я и, допив свой бокал и долив себе наполовину, а ему лишь чуточку, протянул бокал. — Тебе это пойдет на пользу — ты еще подрастешь.
Я услышал, как мои слова отзываются эхом; «Герард» заметил, что у него действительно есть «друзья», которые иногда могут целый вечер сидеть и пить, но что он на «такие вещи не способен».
— Это яд, — согласился я, — от него отваливаются и растворяются огромные части коры головного мозга, это уже давно известно.
Он смотрел на меня широко раскрытыми глазами, он был явно в замешательстве, и внезапно я понял, что он чувствует себя здесь не в своей тарелке и не может понять, зачем я ему вообще понадобился, и больше всего ему хотелось бы уйти отсюда. Чтобы это предотвратить, я быстро разделся и прилег рядом с ним, потому что его неуверенная боязливость подняла во мне настоящую волну ненависти и возбуждения.
— Милый мальчик, — бормотал я, в то время как, симулируя стеснительность и сдержанность, я ласкал только его рот, лицо и волосы.
Потом я утешал его, будто маленького братца, любимая игрушка которого или сломалась, или потерялась, или же ее кто-то отобрал, я взял его голову в руки и ласково прижал его лицо к своей груди; так я мог незаметно разглядывать его одежду, лениво развалившуюся там в час предвечерний. Я подумал, что наши размеры не должны сильно отличаться: почти все подошло бы и мне, а если и нет то это вопрос пары стежков. Даже его ботинки я смог бы надеть. И никто не знал, что он здесь, и никто не придет сюда спросить о нем, если он вдруг исчезнет.
Костюм его стоил, наверное, гульденов 350, не меньше, рубашка явно не самой дешевой марки: еще гульденов 30, да и белье, носки и туфли были явно куплены в дорогом магазине. Галстук мне не понравился, но что
— Красивый мальчик, милый звереныш, — шептал я, нежно, но в то же время крепко обнимая его за шею и ощупывая горло.
Вдруг он приник ко мне всем телом, схватил ласкающую его руку и положил на свой пах.
— А ты часто приезжаешь в Амстердам? — шепотом спросил я, потому что я хотел знать, были ли у него здесь друзья, которые случайно живут неподалеку и могли видеть его — пусть это было уж совсем невероятным совпадением, но все же — входящим ко мне.
— Нет, только по делам фирмы. Но иногда, правда очень редко, и просто так, — признался он чуть погодя.
Я все еще не мог обнаружить, есть ли у него запах, казалось, он даже в паху не потеет.
— А что ты делаешь, когда приезжаешь в Амстердам просто так?
— Так, гуляю.
Я почувствовал, что мои расспросы его пугают. Он убрал мою руку со своего члена.
— Подожди чуть-чуть.
Мы лежали спокойно. И пока я смотрел на волосы на его шее и задумчиво водил кончиками пальцев против шерсти, моя ненависть вдруг уступила место сочувствию. Он, должно быть, из очень бедной, простонародной семьи, прикинул я, — не мог я иначе объяснить его аккуратненькие клишеобразные манеры, слишком опрятную одежду и совершенно анонимную манеру говорить. Он наверняка очень много работал и пребывал в полной уверенности, что когда-нибудь настанет момент и он больше не будет бедным — будто рожденный в бедности может избежать судьбы и перестать быть бедняком, — я представил себе его комнату в Гааге, на верхнем этаже дома номер 40 или 42 на улице, названной в честь индонезийского острова: настольная лампа с абажуром из пергамента, с изображенным на нем парусником времен Золотого Века, энциклопедия, дороговизна которой прямо пропорциональна ее бесполезности, которая стоит в серванте за стеклянными дверцами, окаймленными сталью; остальные одиннадцать книг — на каминной полке между двумя стоящими для подпорки слонами, а рядом с раскладной кроватью — шкафчик, в котором за зеленой занавесочкой стоит дюжина еще ни разу не использованных сувенирных бокалов, на каждом из них изображено гербовое оружие одной из одиннадцати провинций. Ну, вот, речь опять зашла в область сплошного уныния.
— Ты сердишься? — спросил он вдруг.
— Да нет же, почему я должен сердиться? — заверил я.
Я встал, наполнил бокалы и лег опять рядом с ним, сзади, и стал снова поглаживать его затылок. Тут он задал мне обычный, глупый вопрос:
— У тебя есть постоянный друг?
— Да, — коротко ответил я.
У меня не было ни малейшего желания рассказывать ему что-либо о своей личной жизни, потому я стал сразу же расспрашивать:
— Расскажи мне что-нибудь о себе, — начал я одним из самых кошмарных клише, чего он попросту не заметил. — Мне всегда чертовски интересно, как поживают другие люди. Ты один живешь?
Я заставил себя и дальше ласкать его затылок, слушая скучные фразы, в которых он рассказывал старинную повесть, такую же старую и печальную, как сам земной шарик, — древнюю историю робкого счастья, что дети человеческие почитают за саму жизнь и наслаждение ею.
Да, он жил один, но у него был друг, на семь или восемь лет младше его, ему только исполнилось девятнадцать и был он пилотом реактивного истребителя. Вот вам, пожалуйста.
— Такой классный пацан!
В этом я не сомневался.