По дороге к любви

Редмирски Дж. А.

Стараюсь прогнать с губ легкую улыбку, он замечает это и сам улыбается.

— Но почему она все-таки не закончена? — спрашиваю я и снова убираю его руку, которая прикрывает татуировку, чтобы еще раз взглянуть на нее. — И что, в конце концов, она означает?

Эндрю вздыхает, хотя с чего бы, ведь с самого начала знал, что я стану задавать подобные вопросы. Неужели надеялся, что я так это оставлю?

Не дождется.

Эндрю вдруг приподнимается, садится на кровати, поднимает и меня тоже. Берется за края моей майки

и медленно начинает ее стаскивать. Не задавая лишних вопросов, я поднимаю руки, и уже через секунду сижу перед ним на кровати голая по пояс. Мне ни чуточки не стыдно, разве только самую малость, и я инстинктивно двигаю плечом, чтобы хоть как-то прикрыть наготу.

Эндрю снова кладет меня на кровать и так тесно прижимает к себе, что мои бедные груди сплющиваются. А он прижимается ко мне еще сильнее, сплетается со мной руками и ногами. Наши тела идеально подходят одно к другому, как элементы пазла.

И я вдруг начинаю кое-что понимать…

— Моя Эвридика — это только половина татуировки, — говорит он и смотрит вниз, где татуировка касается моего тела. — Я думал, что когда-нибудь, если женюсь, у моей жены будет вторая ее половина, тогда Орфей и Эвридика снова соединятся и будут вместе.

Сердце мое колотится, к горлу подкатывает комок. Пытаюсь проглотить его, но он застрял, распухший и теплый.

— Понимаю, звучит глупо, — бормочет он, и я чувствую, как слабеет его объятие.

Тогда я сама обнимаю его еще крепче.

— Ничего не глупо, — тихим и настойчивым голосом шепчу я. — И при чем здесь «обабился»? Ведь это очень красиво… И ты тоже такой красивый…

Какая-то тень пробегает по его лицу, не могу понять, что за мысль снова пришла ему в голову.

Потом он встает. Я неохотно отпускаю его.

Эндрю поднимает с пола свои темно-коричневые шорты, натягивает поверх трусов.

Все происходит так быстро, что я в растерянности гляжу и ничего не могу понять и только через несколько секунд, опомнившись, тоже надеваю майку.

— Да… Может, отец с самого начала был прав. — Эндрю подходит к окну и глядит на Новый Орлеан, раскинувшийся внизу. — У него тоже что-то было в душе, но он таил это, прикрывался всякой чушью насчет того, что, мол, «настоящий мужчина никогда не плачет».

— Что он скрывал?

Я подхожу к нему сзади, но не касаюсь его. Он сейчас недосягаем, в том смысле, что, кажется, не хочет, чтобы я была здесь. И это не утрата интереса или влечения, тут что-то другое…

— Он понимал, что ничто не длится вечно, только вслух не говорил этого, — не оборачиваясь, отвечает Эндрю. Некоторое время он молчит, скрестив руки на груди и глядя в окно. — Лучше скрывать свои чувства, чем поддаться им и позволить превратить тебя в черт знает что… А раз уж ничто не длится вечно, то в конце концов все хорошее в жизни неизбежно несет с собой страдание.

Эти слова буквально пронзают мне сердце.

И все мгновенно возвращается

на свои места, будто ничего и не было, никакой близости с Эндрю: стена между нами, казалось рухнувшая благодаря моим усилиям, снова стоит как ни в чем не бывало.

Да, он прав, и я, черт возьми, понимаю, что он прав.

Именно эти мысли и удерживали меня, не позволяли полностью раствориться в нем, всей душой принять его мир. В считаные секунды правота его слов снова подчинила меня этой логике.

Ладно, хватит об этом. Сейчас есть кое-что поважнее, чем мои проблемы, и уж я позабочусь о том, чтобы относиться к нему как прежде.

— Ты… Тебе надо ехать на похороны отца, так что…

Эндрю резко разворачивается ко мне, в глазах решимость.

— Нет, на похороны я не поеду. — Он надевает чистую рубаху.

— Но, Эндрю… ты должен это сделать, — хмурюсь я. — Ты никогда не простишь себе, если не поедешь на похороны отца.

Скрипнув зубами, он отворачивается, садится на край кровати, наклоняется и сует босые ноги в кроссовки.

Потом поднимается.

Я беспомощно стою посреди комнаты, гляжу на него, не веря собственным глазам. Надо срочно придумать что-то, найти такие слова, чтобы он послушался меня, но сердце подсказывает: это бесполезно, у меня ничего не выйдет.

— Я знаю, что надо делать, — говорит он и сует в карман шортов ключи от машины. — Скоро вернусь, хорошо?

Ответить я не успеваю. Он шагает ко мне, берет мою го лову в ладони, наклоняется и прижимается лбом к моему лбу. Гляжу ему в глаза и вижу бездну, в которой бурлит страдание, неуверенность и много других самых сложных и противоречивых чувств, которым я не могу придумать названия.

— Дождешься? — спрашивает он, нежно заглядывая мне в глаза, так близко, всего в нескольких дюймах.

Я отстраняюсь и киваю:

— Дождусь.

Больше сказать ничего не могу. Меня тоже обуревают противоречивые чувства, я тоже ни в чем не уверена. Но вдобавок мне очень больно. Сердцем чую, что между нами что-то происходит, но сейчас это не сближает нас, как тогда, в пути, нет — все больше отдаляет друг от друга. И это пугает меня до дрожи.

Я понимаю эту логику. Все мои стены восстановлены. Мне никогда еще не было так страшно.

Он выходит из номера, а я остаюсь, глядя на закрывшуюся за ним дверь.

С тех пор как Эндрю вернулся за мной на автобусную станцию, он в первый раз оставляет меня одну. Все это время мы с ним практически не разлучались, а теперь, когда он вышел из номера, мне кажется, что я его больше никогда не увижу.

ЭНДРЮ

Глава 28

— Раненько начинаем! — говорит бармен, посылая мне по гладкой поверхности стойки стакан.

— Вы-то уже открыты и наливаете, — парирую я. — Значит, нормально.