По дороге с облаками
Шрифт:
Женщина открыла рот, готовясь сказать что-то невообразимо значительное и осуждающее, но редактор Розумовский уже вылез из машины и махал мне рукой. Я отдала русоволосой пионерский салют, резко повернулась на каблуках и пошла в сторону типографии, виляя отдавленными ягодицами.
Женькина мансарда
В крошечной однокомнатной квартирке моей подруги Женьки царил ужасающий беспорядок. Сама Женька сияла так, будто вместо мозга в ее голове была вольфрамовая спираль, а из пятнистого ковра в пятки поступало электричество. Такое положение
Лишив Женю родителей еще в младенческом возрасте, страховая компания под названием «Судьба» выплатила сироте небольшую компенсацию в виде разнообразных талантов: еще в детстве у нее обнаружился абсолютный слух, который в юности подкрепился глубоким и чувственным, как у Полины Агуреевой, голосом. Женя проявляла недюжинные способности к живописи — могла нарисовать невероятно достоверный портрет или замечательный натюрморт. Причем делала это, полагаясь лишь на свою интуицию, так как никогда не обучалась художественному ремеслу.
Но бабушка Жени, Калина Николаевна — женщина с характером сталевара и барственностью директора нефтеперерабатывающего завода — не хотела и слышать про поступление в Пустошевский институт культуры и искусств, которым грезила Женя.
— Акварель на хлеб не намажешь! — заявила она однажды и по своему обыкновению сложила сухие светлые губы в жирную точку.
Так Женя попала в Зеленоморский кулинарный техникум, откуда вернулась без прежних персиковых круглых щечек и светлых надежд на будущее. Выглядела она так, будто все три года работала подопытной собачонкой в институте диетологии, а не изучала технологию хлеба, кондитерских и макаронных изделий, как утверждалось в дипломе цвета копченой рульки.
Теплое, можно даже сказать горячее место в офицерской столовой ждало горе-кулинара сразу же после выпуска: об этом позаботилась хорошая бабушкина приятельница, кладовщик военсклада.
— И голодной никогда не будешь, и замуж быстро выйдешь, — рассудила бабушка, довольная тем, что практически обеспечила внучку единственными необходимыми любой женщине вещами: едой и мужем.
Но, как на беду, офицеров все больше интересовали казённые харчи, и они не обращали никакого внимания на маленькую унылую Женьку, почти незаметную среди парящих котлов и шипящих жаровен. Добрая и совершенно бесхребетная, через год работы в столовой Женя стала невольно представлять, как варит бабушку в большой алюминиевой кастрюле, предназначенной для борща.
Уж не знаю, чем могла закончится эта печальная история, если бы одним пасмурным утром инфаркт не прикрутил конфорку под кипучим котлом бабушкиной жизни. Неожиданно для самой себя Женя жестоко переживала безвременный уход Калины Ивановны. Совесть, пойманная на крючок суеверного страха, нашептывала о причастности кровавых Женькиных мечтаний к сердечно-сосудистой катастрофе
Уволившись со столовой и окончив дизайнерские курсы, Женька долго скиталась без работы и была вынуждена продать свои золотые украшения — единственное, что осталось от матери. Когда, наконец, удалось найти место на фабрике бутафорских витражей, ее заработок выглядел еще более бутафорским, чем пестрые узоры на стекле, которые фабрика предлагала производителям элитных шкафов и фешенебельных клозетов.
Примерно в то же время Женя влюбилась в художника Ивана Хаски. Отчего молодой человек выбрал себе собачий псевдоним, я не знаю. Но знаю, что, повстречав Женю, художник сразу же перестал быть бродячим и охотно одомашнился. Целыми днями он ожидал вдохновения на старом бабушкином диване, пребывая в подавленном настроении, и невероятно оживлялся, когда Женя появлялась на пороге с авоськами, полными снеди.
На несмелые намеки о скудости семейного бюджета и наличии на фабрике вакансии кладовщика Иван обижался и, громко хлопнув дверью, уходил на кухню, где надолго оставался наедине с авоськами.
— Работа за зарплату убивает творчество! — часто говаривал он, поглаживая неопрятную черную бородку.
Однажды утром Женя обнаружила, что Хаски еще накануне вечером расправился с обеими порциями приготовленного ею завтрака. Она ворвалась в комнату и стянула с возлюбленного одеяло:
— Ты чего? — не понял Иван, пытаясь соорудить себе тогу из простыни.
— Как ты мог сожрать мой завтрак? Я ведь целый день на работе голодная буду! — возмутилась Женька.
— Разве вы забыли, Евгенья Паллна, я весь день вчера писал! Я всегда голоден, когда работаю!
Он поймал край отобранного одеяла, выдернул из Женькиных рук и укрылся, оставив снаружи лишь косматую голову.
— А мне что прикажешь, — пробормотала Женька, срываясь на плач, — акварель твою на хлеб намазывать?
Она снова ухватила одеяло и на этот раз отшвырнула его в угол комнаты.
В тот же день Иван испарился с холста Жениной жизни, оставив за собой лишь темное пятно неприятных воспоминаний и три потертых синих носка на полотенцесушителе. Поначалу Женя корила себя за грубое обращение с другом, но вскоре случайно узнала, что причиной разрыва стала вовсе не «бутербродная» ссора, а другая женщина — пожилая светская львица, соблазнившая Хаски щедрым пайком и мастерской, обустроенной во флигеле загородного особняка.
От постоянных расстройств Женя сильно занемогла и стала частенько вызывать участкового врача, то есть меня. Так мы и подружились.
Разнообразные укрепляющие средства и витамины, которые я выписывала, постепенно поправили Женькино здоровье, но они оказались совершенно бессильны в борьбе с роем жалящих комплексов и бурьяном разочарований. В душе ее было по-прежнему пасмурно, как в индийском городе Черапунджи.
Именно поэтому меня так сильно удивило внезапное просветление на сером небосводе.
— Был на квартиру налет? К нам заходил бегемот? — спросила я, указывая на открытые картонные коробки и клочья бумаги, разбросанные по полу.