По древним тропам

Абдуллин Хизмет Миталипович

Ханипа и Садык держались вместе. Здесь уже никто больше не кричал на них, одни прятали глаза, другие, смотрели на них с сочувствием, были и такие, во взгляде которых можно было прочесть одобрение. Крикуны будто истратили весь свой боевой запас и сейчас ничем не выделялись из общей массы молчаливых, проголодавшихся людей.

После ужина учителей собрали возле громкоговорителя, и они слушали выступление по радио некоего бывшего солдата. Он рассказывал, как в день свадьбы запретил своей темной, несознательной матери резать свинью и подавать рис на стол, вместо этого он весь вечер читал гостям и своей невесте цитаты из Мао Цзедуна.

Ночевать

расположились в амбарах гуньши, на соломе. Ханипа с двумя девушками устроилась в небольшой кладовке. Садык принес им туда несколько охапок соломы, а сам пошел в город, повидаться со старым своим знакомым — поваром Саидом-акой.

Утром он вернулся в гуньши и увидел хвост возле кухни — учителя получали завтрак. Ханипы среди них не было. Он нашел ее в той же кладовке. У нее был жар, лицо покрылось потом, глаза лихорадочно блестели:

— Что с тобой, Ханипа? — Садык опустился перед ней на колени.

— Ничего, уже легче… Плохо спала, наверное, после вчерашнего собрания…

Объявили построение. Садык вывел Ханипу из кладовки, держа ее под руку.

— Быстрей! Быстрей! — покрикивали активисты, перебегая из амбара в амбар.

К Ханипе подошел пожилой учитель с термосом в руках.

— Выпейте чаю, вам станет легче, — предложил он, подавая термос. Затем достал из нагрудного кармана маленькую коробочку и предложил Ханипе таблетку. Ей стало легче от одного только участия этого доброго человека…

Перед началом заседания к Садыку подошел Хосман Нияз и пригласил его в свой кабинет. Там Садык увидел старого знакомого — окружного следователя Сун Найфыня. Полковник выглядел озабоченным.

— Статья напечатана, — сказал он, — но в народе пошли всякие разговорчики. Урумчи считает, что вы должны уточнить некоторые положения…

Со дня выхода статьи прошел месяц. В верхах, возможно, что-то переменилось, и Сун Найфынь получил новые указания. А «разговорчики», как и предполагал Садык, в основном ведутся о том, что приведенные в статье доводы и обличения Момуна справедливы. Словно читая мысли Садыка, полковник продолжал:

— Зачем вам нужно было так подробно цитировать этого вонючего ревизиониста и врага народа? Зачем смаковать? Я думаю, теперь самое время выступить вам с трибуны и признать допущенную ошибку. У кого их не бывает? А вашу речь мы передадим в газету.

— Я не могу выступать.

— Почему? Как известный поэт вы должны показать пример другим.

Садык хотел сказать, что после признания ошибок у полковника будут все основания снова упрятать его в тюрьму, однако раздумал, незачем мыши дразнить кошку.

— У меня болит голова после вчерашнего, я не в состоянии говорить.

Полковник побарабанил пальцами по столу.

— Значит, отказываетесь?

— Отказываюсь…

Сун Найфынь приказал Хосману Ниязу публично изгнать Садыка из зала заседания и объявить всем, что и ему, и Ханипе запрещается отныне работать в школе.

XVI

Садык почти не выходил из дому, старался взбегать встреч с ненадежными людьми, зная, что за ним установлена слежка. Свободного времени было хоть отбавляй, он писал и писал стихи и прятал их в саду, в дупле старого дерева. Изредка по вечерам он наведывался либо к Джау-Шимину, почитать свежие газеты, либо к таджику Абдуварису, полистать старинные рукописи и книги. Садык подружился с Книжником, диктовал ему новые стихи, старик записывал

их аккуратным почерком каллиграфа, а потом передавал своим друзьям. Как-то раз Абдуварис сказал Садыку, что получил весточку из Душанбе от своих родственников.

— Думаю, весной перейти границу, — признался Абдуварис. — Сначала уйду в Семиречье, а оттуда в Таджикистан. Все книги я не смогу забрать, пусть они останутся тебе, Садыкджан. А сам ты не думаешь уходить?

Садык поблагодарил за книги. А уходить — нет, он останется здесь, он будет продолжать борьбу.

— Трудно бороться безоружному, сын мой, можно лишиться жизни…

— У меня есть неплохое оружие. — Садык показал карандаш. — Безотказное и всегда при мне.

Абдуварис похлопал его по плечу.

— Ты молодец, Садыкджан. Я прочитал много книг, на старости лет стал немного разбираться, кто хорошо сочиняет, а кто неважно. Ты молодец, Садыкджан, я верю, твои песни будут петь уйгуры. Твои песни будут жить долго!

В ту ночь Садык написан новые стихи, открыто бунтарские, призывные.

Встань за свободу, Встань в строю едином, Винтовку в руки взяв, А в сердце — злость. Порядки, Насажденные Пекином, Как цепи рабства, От себя отбрось. Припомни: Угнетенные народы Лишь в битве правду ищут, И тебе, Как было в прежние Лихие годы, Помогут горы Выстоять в борьбе.

* * *

Эти стихи стали известны Сун Найфыню в устной передаче. Доказать их авторство полковник не мог, однако он не сомневался, что написал их все тот же Садык Касымов, больше некому. В Урумчи сменилось начальство, и там почему-то медлили с выдачей санкции на арест Садыка. А Сун Найфынь настаивать не хотел, рискованно. Он знал, что за чрезмерное усердие могут дать по шапке, такое уже бывало. Он решил избавиться от Садыка своим, неоднократно испытанным способом.

Еще и года не прошло, как прибыл Сун Найфынь в Турфан на должность окружного следователя. Но за это время уже десятки неугодных ему людей стали жертвами «несчастного случая» при автомобильных авариях, специально подстроенных, сотни неугодных погибли под обвалами в каризах, тоже специально подстроенными.

Для Касымова полковник решил применить более тонкий способ расправы. Не зря он прошел выучку у самого Кан Шэна, палача партии, как его называли китайские патриоты. Сун Найфынь пригласил к себе знакомого змеелова, велел ему поймать гюрзу и подбросить ее в дом Садыка Касымова, который живет в Буюлуке.

— Даю тебе сроку три дня, — говорил полковник. — Сделаешь — получишь деньги. Не сделаешь — сядешь за решетку.

Змеелов согласился. Он был на крючке у следователя, потому что занимался не только ловлей змей, но еще и торговал анашой — наркотиком из семян индийской конопли. Сун Найфынь мог отправить его за решетку в любой день, но не делал этого только потому, что сам покуривал анашу, пристрастился к наркотикам еще там, на работе в центральной провинции.