По Европе
Шрифт:
Я спускаюсь по спящим улицам Монте-Карло, и из-за решёток садов ароматом дышат расцветающие цветники.
День кончен. Бездельный и бесполезный. Вычеркнут из жизни. Я мог бы считать его совсем потерянным, если бы одна мысль не пришла мне в голову за этот день:
— Неужели вся наша «ширь», которой мы так гордимся, может проявляться только там, где не нужно?
Если каждый день будет приходить в голову по хорошей мысли, — можно умереть умным человеком.
Конгресс
В государстве терпимости собирается конгресс мира.
Вот уж именно:
— Пойдём в кафе-шантан, — поговорим о добродетели.
Принц Монакский любезно предложил «друзьям мира» собраться у него, — «друзья мира» с восторгом приняли предложение.
И одиннадцатый международный конгресс мира соберётся 20-го марта — нашего, 2-го апреля — нового стиля в княжестве Монако.
Среди игроков и кокоток.
Люди будут защищать человеческую жизнь там, где случается по 400 самоубийств в год, где этим только и живут.
На земле, пропитанной человеческой кровью, они будут проповедовать:
— Не убий!
Гг. конгрессистам можно рекомендовать одну предосторожность.
Если их прения о возвышенных предметах затянутся слишком долго, — часа в два, в три ночи не проходить мимо казино.
Может случиться, что щёгольски одетый полицейский накинется на них с настоятельным требованием:
— Проходите! Проходите с дороги, говорят вам!
Иначе они могут встретить крошечную процессию.
Несколько лакеев игорного дома и маленький ослик, который тащит длинный ящик из четырёх досок наверх, к «La Turbie», на кладбище самоубийц.
Наверху — кладбище, где за 17 лет похоронено 6,032 трупа самоубийц.
Внизу, в палаццо, заседает международный конгресс.
Какая плюха европейскому общественному мнению, — плюха, которую дают люди, желающие благотворно влиять на европейское общественное мнение.
Говорят, будто нравственность всё более и более воцаряется в международных отношениях.
А между тем какое отсутствие брезгливости!
Совершенно понятно, почему княжеству Монако лестно залучить к себе конгресс мира.
Когда богат, — хочется почёта.
А какой уж тут почёт, когда княжество только терпят в Европе, как терпят известного рода дома.
Всякому маркеру лестно раскланяться публично с порядочными людьми:
— Нами не гнушаются.
«Княжество» не имеет никаких политических дел, и его единственным представителем в Европе долгое время был доктор Колиньон.
Главный доктор компании игорного дома.
Это — персонаж, на котором стоит остановиться.
Мне не следовало бы говорить о нём дурно, — я обязан ему, может быть, жизнью. Несколько лет тому назад он вылечил меня здесь, в Монте-Карло, от воспаления лёгких.
Но достоинство журналиста состоит в том,
Доктора остаются докторами, больные, на их несчастье, иногда выздоравливают и платят неблагодарностью.
Во время визитов я часто смотрел на него и думал:
«Вот человек, который мог бы написать одну из интереснейших книг. Любопытно, пишет ли свои мемуары этот человек, которому платят за молчание?»
Доктора Колиньона зовут при каждом самоубийстве в Монте-Карло.
Он является, помогает или констатирует смерть.
Все 6,032 самоубийцы за 15 лет прошли через его руки.
И если вы видите этого сухого господина, с плотно сжатыми губами, с холодными и спокойными глазами, торопливо идущим в казино, вы можете быть уверены, что в подвальном этаже, как раз под самой игорной залой, дёргается в последних конвульсиях или лежит бездыханным самоубийца.
Странное впечатление произвёл на меня в первый раз этот человек, как только он вошёл в комнату.
Мне вспомнился фельдшер при мертвецкой в одной из московских больниц.
Один из моих приятелей удавился. Труп отвезли анатомировать, — это было летом, — в б-ое отделение больницы для чернорабочих.
Я вместе с родственниками отправился хлопотать о похоронах.
— Сию минуту! Сию минуту-с! Зашиваю! — со сладчайшей улыбкой сообщил мне фельдшер, приотворяя дверь анатомического зала.
Анатомировать только что кончили, и фельдшер «зашивал» труп.
— Пожалте! Готово!
На анатомическом столе лежало обнажённое жёлтое тело. Словно восковая фигура.
Журчала вода.
Розоватые струйки воды, подкрашенной кровью, стекали по желобкам.
Около лебезил фельдшер.
Так как сестра покойного истерически рыдала, упав на колени перед анатомическим столом, так как другие родственники рыдали тоже, то фельдшер обратился ко мне.
— Сами хоронить будете? — лебезил он с заискивающей улыбкой.
— Да.
— Так уж нельзя ли-с, чтоб гробик в мою пользу! Мне уж оставьте!
— Какой гроб?
— А тот-с, полицейский-с, в котором их привезли. В своём хоронить будете, так что вам этот не нужен. А мы продаём подержанные гробики.
В этом сладко улыбавшемся человеке было что-то страшное, что-то ястребиное, хищное без конца.
— Уж будьте такие добрые. Мне!
Такие лица бывают у людей, живущих на счёт чужого несчастия, питающихся около трупов.
«Привычка сделала его равнодушным!» как говорит Гамлет про могильщика.
И хищник проступает изо всех его пор.
Меня поразило сходство доктора Колиньона с этим фельдшером при мертвецкой.
Те же тонкие, плотно сжатые губы, холодные, спокойные глаза на сладко улыбающемся лице, — то же что-то ястребиное во всей физиономии.