По Европе
Шрифт:
От них черно на тротуарах и в узких уличках Борга, ведущих к св. Петру.
Подобрав свои рясы, в широких чёрных плюшевых шляпах, патеры, молодые, старые бегут, хлопочут, что-то устраивают.
Совсем не благочестивая мысль приходит в голову.
Вспоминаются «зайцы» в узких переулочках около биржи в «самые горячие часы».
Все языки слышатся кругом. Вот среди итальянского говора мелькнули две испанские фразы
Пробежало несколько патеров-испанцев.
Французский язык. Немецкий. Сзади словно кто-то говорит, щёлкая орехи и выплёвывая
Оглядываюсь, — два породистых бритых англиканских католических патера.
Языки польский, армянский, шведский, венгерский, — всё это смешивается всё более и более, когда вы приближаетесь к св. Петру.
Словно у подножия Вавилонской башни.
Звенят какие-то совершенно уж непонятные наречия.
По площади бегают во всех направлениях чёрные фигуры. Среди них горят алые сутаны семинаристов. У правого крыла колоннады сверкают своими лысинами и белыми аксельбантами огромные папские гвардейцы в колоссальных медвежьих шапках.
На паперти св. Петра вы перестаёте что-нибудь понимать, — до того кругом «смешались языки».
Идея всемирного владычества всегда жила в Риме, от императоров она перешла к папам.
И папа — повелитель мира. В его владениях никогда не заходит солнце.
И вы сейчас увидите это наглядно, — стоит, пройдя левую колоннаду, войти во внутренний двор, ко входу в сакристию.
От картины, которая перед вами, веет лагерем, где собрались солдаты всех родов оружия.
Коричневые францисканцы, белые доминиканцы, в чёрных рясках монахи «ордена Святого Иисуса».
На чёрных, белых, коричневых сутанах нашиты огромные красные, синие, голубые кресты.
От этого веет каким-то заговором.
Недостаёт, кажется, только великолепной музыки Мейербера, чтоб всё это в исступлении подняло руки, и началось благословение мечей.
Есть зловещие фигуры, от которых прямо веет ужасом.
Проходят монахи с закрытыми капюшонами, в которых светятся только в щёлках глаза.
Картина каких-то средних веков.
Ко мне подходит траппист в верблюжьей сутане, подпоясанный верёвкой, босой, в сандалиях, и молча протягивает кружку, другой рукой перебирая чётки.
Он не отстаёт, идёт как тень, безмолвно, перебирая чётки, протягивая кружку.
И когда я даю ему пять чентезимов, он глубоко кланяется и в виде благодарности говорит:
— Memento mori! [58]
Единственные два слова, которые может произносить этот давший обет молчания человек.
Какие грубые, без проблеска маломальской интеллигентности, почти дикие лица.
Юркие, подвижные, с интеллигентными умильными мордочками патеры в чёрном, шныряющие среди них, похожи на пронырливых маркитантов, шныряющих среди солдат.
58
Помни о смерти! (лат.)
И от этих загорелых, обветревших людей веет, действительно, солдатами,
Солдатами, явившимися на триумф из далёкого, трудного похода.
Откуда, откуда только не свезли этих «солдат папы» на триумф «двадцатипятилетнего владычества над миром»!
На этих красных, потных, грубых лицах написана энергия. Ничего, кроме энергии. Таких солдат можно вести на какие угодно стены. Всё сломают.
Какие-то странные, дикие звуки раздаются в стороне.
Оглядываюсь туда, — в коричневом капуцине с огромным красным крестом, нашитым на груди, скаля белоснежные зубы, о чём-то говорит монах-негр.
Мимо проходит в белом с двухцветным крестом человек, больше похожий на обезьяну. Лоб ушёл совсем назад. Подбородок острым углом. Вместо носа торчат две ноздри. Огромные красные губы. Вместо волос — коротенькие завитки чёрной шерсти.
Это — зулус.
С лестницы сакристии медленно спускается огромный, статный монах, с прищуренными глазами, с гордым и печальным взглядом.
Где я видал такое медно-красное лицо с приплюснутым носом, с чёрными, жирными волосами, с печальным и гордым взглядом чёрных глаз?
И вдруг мне вспомнилась Америка. Маленькая станция.
К нашему вагону подошёл такой же медленной, словно торжественной походкой человек в рубище, с длинными, чёрными, жирными, лоснящимися волосами, падающими по плечам, с печальным и гордым взглядом.
На шее у него болталась огромная серебряная медаль «за спасение погибавших», как оказалось.
Он слышал, что за две станции случилась катастрофа, и пришёл узнать о подробностях.
Он обратился к кондуктору:
— Много погибло людей?
— Ни одного человека.
Он помолчал.
— А индейцев?
— Индейцев погибло шестеро.
Он посмотрел тем же спокойным, печальным и гордым взглядом, повернулся и пошёл своей медленной, торжественной походкой.
Словно воплощение печали.
Вот где я видел такое лицо, как у этого медно-красного монаха, спускающегося с лестницы сакристии.
Это — индеец.
Какой-нибудь команч или апач, обращённый в католичество и теперь с такой же ревностью охотящийся за человеческими душами, как его отцы охотились за человеческими скальпами.
Со всей страстностью проповедующий религию и царство, где нет деления на «людей» и на «индейцев».
Это центурионы императора-папы, завтра справляющего в Риме свой триумф.
Их навезли со всех стран мира.
Они огласят тысячами говоров собор святого Петра, и это будет самый победный шум.
Все съехавшиеся и переполнившие Рим пилигримы увидят воочию, что царству папы нет границ и пределов, и разнесут это по лицу всей земли. И увидят это populus Romanus [59] .
59
Римский народ (лат.).