По лезвию бритвы
Шрифт:
Полсекунды я не слышал ничего, кроме потока ветра и бешеного биения своего сердца. Потом мы грохнулись на землю, и я всем своим весом в сто восемьдесят фунтов придавил тело противника, окунув его лицом в грязь. Глухой треск дал понять, что от падения бугай сломал себе несколько ребер. Я скатился с него и поднялся на ноги. Во мраке улицы луна казалась ослепительно-яркой. Я глубоко втягивал воздух, чувствуя, что с головы сочится кровь. Парень с рябым лицом попытался привстать, но я ударил его ногой по голове. Он простонал и перестал шевелиться.
Я смутно сознавал, что в результате падения повредил себе лодыжку, но
Когда я снова вошел в «Девственницу», Паук, с разбитым в кровь носом и кинжалом в руке, уже стремительно спускался по лестнице. Он огрызнулся и отчаянно накинулся на меня — явная глупость с его стороны, но Паук относился к числу людей, которых приводит в ярость малейшая боль. Я ринулся вперед и бросился ему под ноги, ударив его плечом по коленям, и Паук покатился вниз по ступеням. Обернувшись назад с намерением довершить дело, я увидел белый осколок кости, торчащий из руки Паука у запястья, и понял, что дальнейшее применение силы бессмысленно. Паук поддерживал поврежденную руку и визжал, точно новорожденный младенец.
Наверху большинство посетителей заведения жались к стенам в ожидании исхода драки. Пока я был занят внизу, Танкред обзавелся тяжелой деревянной дубинкой и теперь воинственно постукивал ею по растопыренной пятерне. Его увечное лицо скривилось в злобную маску смерти, по рукояти дубинки бежала длинная полоса углублений под пальцы, но в глазах был заметен испуг, и я знал, что легко совладаю с ним.
Я нырнул вниз, и деревянная палица просвистела над моей головой, затем я ударил его кулаком в брюхо. Танкред зашатался и попятился назад, тяжело дыша и беспомощно размахивая дубинкой. Со второго броска я схватил его за запястье и яростно скрутил руку, подтягивая его к себе. Танкред взвыл от боли и выронил оружие. Я поймал его взгляд. Рваные губы Танкреда дрожали от злобы, и я сокрушил его мощным ударом, от которого у Танкреда подогнулись колени.
Он лежал у моих ног и жалобно скулил. Небольшая толпа зевак сверлила меня застывшими взглядами: раздутые от пьянки носы и тупые миндалевидные глаза, зверинец рожденных в близкородственном браке уродцев, дышащих через рот пропойц и прочей швали. Меня так и подмывало схватить дубину Танкреда и обрушиться на них, поколотить эти бестолковые головы — трах-трах-трах, — пропитать древесину их кровью. Я сдержался, сказав себе, что мое желание вызвано только парами амброзии. Пора было с этим кончать, но не так быстро. Довершить дело следовало театрально. Мне хотелось, чтобы это отребье разнесло молву о том, что они видели здесь.
Я подтащил безвольное тело Танкреда к соседнему столу и растянул одну его руку на деревянной столешнице. Прижав к ней его ладонь своей левой рукой, я крепко схватился правой за его мизинец.
— Где наша граница? — спрашивал я, загибая назад его палец до хруста.
Танкред скулил, но молчал.
— Где проходит граница? — продолжал я, ломая следующий палец. Танкред залился слезами, с трудом глотал воздух и едва не лишился способности говорить. Но ему стоило попытаться. Я загнул еще один палец. — Вторая рука пока осталась у тебя целой и невредимой! — рассмеялся я. Не знаю, было ли это действием разыгранной пьесы. — Где наша граница?
— Канал! — провизжал Танкред. — Граница
Только его стенания нарушали молчание зала. Наслаждаясь моментом, я повернулся к зрителям и продолжил речь негромким голосом. Достаточно было, чтобы мои слова слышали первые ряды публики.
— Ваша деятельность заканчивается у канала. Забудете об этом снова — и по нему поплывут ваши тела.
Оттянув Танкреду последний палец, я отпустил его. Танкред рухнул под стол, я развернулся и медленно зашагал к выходу. Паук скорчился у подножия лестницы и, когда я проходил мимо, отвел взгляд.
Пройдя несколько кварталов к востоку от убежища Танкреда, я остановился возле уличной стены и оперся о нее рукой. Амброзия выветрилась, и меня долго рвало, пока, едва дыша, я не сполз вниз по стене, в грязь и рвоту. Некоторое время я стоял там на коленях, дожидаясь, пока пульс не придет в норму. По дороге к дому нога разболелась, и мне пришлось купить костыль у одного из мнимых уличных калек, чтобы как-то проковылять остаток пути.
4
Я проснулся с головной болью и опухшей лодыжкой, точно поденщик с рыболовецкой шхуны за десять золотых в час. Я попытался встать, но в глазах замерцали круги, а желудок возвестил о готовности исполнить на бис вчерашнее представление, так что я снова присел на кровать. Силы небесные! Скоро совсем пропаду, если больше ни разу не вдохну аромата амброзии.
Поток солнечного света, бивший в мое окно, означал, что часы давно пробили полдень. Я всегда придерживался того мнения, что если пропустил утреннюю зарю, то можешь оставаться в постели до вечера, однако у меня были еще дела. Я привел себя в вертикальное положение, затем оделся и спустился вниз.
Как обычно, я занял место у стойки. Адольфус забыл надеть повязку на глаз, и прорезь в его башке взглянула на меня с укоризной.
— Для яичницы слишком поздно. Даже не проси, — (Я подозревал, что час пополудни — довольно позднее время для завтрака, и горько сожалел о том, что мои подозрения подтвердились.) — Мальчишка, который приходил вчера вечером, уже три часа ждет, когда ты проснешься.
— Кофе хотя бы есть? И где именно мой юный друг?
— Кофе нет, а мальчишка в углу.
Я обернулся и увидел, как подросток, с которым мы познакомились прошлым вечером, отделился от дальней стены. Похоже, он обладал особым талантом оставаться незамеченным, или же просто мое похмелье было сильнее, чем я представлял.
— Я бы не стал слоняться попусту под твоей дверью пол-утра, — сказал я. — Чего тебе нужно?
— Работу.
По крайней мере, он был прямолинеен и краток — само по себе это уже кое-что. У меня раскалывалась голова, и я напрягал извилины, пытаясь сообразить, где раздобыть себе завтрак.
— И чем же ты можешь мне быть полезен?
— Я мог бы выполнять ваши поручения. Как прошлым вечером.
— Похоже, ты решил, что я часто натыкаюсь на трупы пропавших детей. Только то, что произошло вчера, — редкий случай. Боюсь, я не смогу позволить себе содержать постоянного работника, который будет сидеть и ждать, когда такое снова случится. — Мое возражение, казалось, мало поколебало его намерения. — Чем, по-твоему, я занимаюсь?
Мальчишка лукаво улыбнулся, словно он совершил какую-то гадость и теперь был рад случаю признаться мне в этом.