Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9
Шрифт:
— Да, формально он прав. Сволочь! — говорю я. — Попов! Ты слышал?
— Слышал, — говорит Попов, лежа под бруствером. — Морда бить надо!
Он лезет здоровой рукой в карман, достает пачку папирос, взглянув на нее, прячет опять и вытаскивает кисет. Размахнувшись, бросает его в укрытие.
— Лозняк! Папирос крути мне.
И вдруг пуля бьет ему в голову. Падает пилотка. Опускается голова. В землю каплет кровь.
— Ну, подлая тварь, — возмущаюсь я, не видя ничего этого. — Только бы добраться до него. Я ему не морду набью. Я убью его.
Я говорю это и сбоку гляжу на Люсю.
— И зачем ты его послал, Попов? Попов молчит.
Я выползаю из укрытия и с папиросой ползу к Попову. Но он почему-то лежит ничком, уткнувшись лбом в бруствер.
— Попов!
Быстро бросаюсь к нему, переворачиваю на спину его тело. Полузакрытые веки его несколько секунд часто-часто вздрагивают и медленно утихают.
Я не понимаю, что тут случилось, ощупываю голову Попова, где-то в волосах кровь — она остается у меня на ладони. Потом я выглядываю над бруствером. По щиту пушки бьет пуля.
— Берегись! Берегись! Лозняк! — кричит из укрытия Люся. Я пригибаюсь, беру наводчика под мышки и с отчаянием в душе волоку его. В конце площадки меня встречает Люся. Вдвоем мы оттаскиваем его в укрытие. Люся сразу же наклоняется над ним, расстегнув гимнастерку, припадает к груди и вскоре медленно отстраняется.
Несколько секунд мы неподвижно сидим над ним и молчим. Я едва сдерживаю слезы и стараюсь проглотить тугой комок, подкативший к горлу.
За руки и за ноги мы с Люсей укладываем Попова в солнечный припек у ног остальных. Потом садимся на землю. Долго молчим.
Вот он лег и четвертый. Пока это не я! Но с каждым из них все ближе и мой черед. Хотя бы дотянуть до вечера. Или, может, собраться и кинуться на прорыв? Может, кое-кому удалось бы? Но кому? Мне? Люсе? Кривенку?
Нет, только стоять! Так говорил Попов. Я тоже думаю так. Иначе нельзя. Правда, я не герой, не храбрец — я, кажется, самый обыкновенный солдат. Но я постараюсь. Вот из-за них постараюсь. Тут Люся, для нее постараюсь.
Тихо. Солнце клонит к вечеру. На часах Желтых без четверти восемь.
— Эй, вы! — вдруг кричит из окопа Кривенок. — Вон Фриц ползет.
Я хватаю автомат и вскакиваю. Вскакивает Люся. Осторожно выглядываем из-за бруствера. Возле танка между разбросанных снопов что-то шевелится, будто кто-то ползет. Я говорю:
— Может, наш кто?
— Фриц, — утверждает Кривенок.
Отсюда плохо виден этот человек, хоть он и ближе к нашему укрытию, чем к окопу Кривенка, но Кривенок вскоре лязгает затвором.
Да, видно, это все-таки немец. Мы замечаем только, как прогибается, шевелится трава и из нее то и дело высовывается темная спина. Кривенок, однако, почему-то медлит, не стреляет, и тогда издали слышится слабый страдальческий стон:
— Пауль! Пауль!
Немец! И, кажется, раненый. Он ползет, судорожно, медленно, пластом прижимаясь к земле. Люся надламывает свои узкие русые брови и просит Кривенка:
— Не стреляй! Погоди! Может, у него вода…
Я то прячусь за бруствер, то снова выглядываю. Опять рядом брызжет в лицо землей. Из подсолнухов доносится выстрел. «Следят, сволочи!»
Сначала с бруствера скатывается ком земли, потом еще два, и затем появляются две страшные, обожженные до красноты руки. Они высовываются из обгоревших манжет рукавов, напрягаются, вгребаются в бруствер, и вот из-за комьев показывается голова с непонятно короткими, курчавыми от огня волосами. Немец поднимает лицо, и мы с Люсей одновременно ужасаемся. Лицо его, как и руки, сплошь в бело-красных ожогах, веки на глазах слиплись, запали и не раскрываются.
Какое-то время мы неподвижно вглядываемся в это привидение, потом я строго командую:
— Вниз! Быстро! Шнель!
Но немец, оказывается, не слышит. Ничто не меняется на его лице, он все как бы вглядывается в пустоту и стонет:
— Пауль!
Я хватаю его за плечо, рывок на себя — обрушивая комья, немец переваливается в укрытие и падает наземь. Заметив нашу суетню, из пшеницы бьют несколько пуль, но мимо.
И вот он лежит в укрытии. Это чуть живой немец-танкист, молодой, видно, наших лет парень. Широко раскинув ноги, он тяжело стонет. Комбинезон его весь в пропалинах, местами на одежде курится дым. С чувством гадливости я смотрю на этот живой труп, а Люся, присев подле, быстро ощупывает комбинезон и отстраняется.
— Нет ни пистолета, ни фляги.
— Ага, припекло, чертов фриц! — говорю я со злостью и поддеваю его сапогом в бок, чтоб отодвинуть подальше. Люся вскидывает на меня свои строгие глаза.
— Зачем так? Умирает ведь!
— Черт с ним, что умирает.
Люся, однако, с какой-то непонятной мне терпимостью берет его под мышки, оттаскивает из-под ног и кладет рядом с Поповым. Пятый. Странно, не думал, что пятым тут будет немец. А немец стонет и каждую минуту судорожно вздрагивает. Девушка ловко расстегивает на его груди молнию, и там, на кармане мундира, никелированной каймой блестит «железный крест». Этот крест вдруг вызывает во мне острую неприязнь к танкисту. Сорвав его, я бросаю за бруствер, потом обшариваю его карманы. Там множество разных книжечек, бумажек, масленка из красной пластмассы, часы в футляре, несколько потертых писем в узеньких конвертах, расплющенная авторучка и расческа в металлическом футляре. Коротко взглянув на каждую вещь, я швыряю ее через бруствер.
Я хочу найти повод, чтоб оправдать мою злость, хочу увидеть в этом танкисте виновника всей нашей сегодняшней трагедии. Но в этих бумажках только цифры, номера, немецкие слова, написанные неразборчивой скорописью, и всюду свастика, орлы, синие, красные, печати. Но вот завернутые в целлофан снимки с замысловатым обрезом. На первом — улица какогото аккуратного немецкого городка с островерхими крышами, готическими вывесками. Грейсфальд — написано внизу. На втором — снята группа юношей на стадионе, у переднего на траве футбольный мяч, среди них, наверное, и этот танкист, на третьем интересная блондинка с локонами до плеч. Она мило улыбается с фотографии. Четвертый снимок заставляет меня задуматься.