Поўны збор твораў у чатырнаццаці тамах. Том 9
Шрифт:
Я швыряю куда-то ракетницу и, отойдя в сторону, опускаюсь на бруствер около Люси. Огромная, накопленная за день злость вдруг прорывается неудержимой болью. Спазмы рыданий сотрясают меня. И я не сдерживаюсь. Я плачу — горько, безутешно, как в детстве.
За холмами медленно утихает бой. Отсветы далеких ракет скупо мерцают на ободранном покосившемся щите пушки. Чернеет неподалеку исковерканная громадина танка.
Из темноты доносятся голоса. Равномерно позвякивает валек. Коротко фыркает лошадь. Потом появляется вдали темноватая фигура бойца.
— Давай сюда! Тут
Я медленно поднимаюсь на бруствере. Губы мои плотно сжаты. Брови упрямо сдвинуты. Я иду.
Вот и они. Так долго я ждал их! Появление товарищей несет мне облегчение. Правда, придется мне многое объяснить и, может, за что-то ответить. Но я не боюсь. Что бы со мной ни случилось, я готов на все, хуже и страшней, чем сегодня, мне никогда уже не будет.
1962 г.
Альпийская баллада
Литературный сценарий
Руки и письмо — длинный узкий конверт со странным адресом: «Родителям Ивана Терешки, погибшего в Альпах. Деревня Терешки у Двух Голубых Озер. Белоруссия, USSR».
Письмо в руках у почтальона — беленькой девчушки с тяжелой сумкой на плече. Ее окружает группа колхозниц в низко повязанных платках с граблями на плечах. Они только что встретились на полевой дороге.
— Кто ж его знает! Где только наши Иваны не поклали свои головоньки, — говорит пожилая женщина.
— Где она, эта страна, — Альпы? — говорит другая.
— То ж не страна. Тo горы Альпы, — замечает третья, помоложе.
— Может, это Пилипёнок? — говорит еще кто-то. — За столько лет ни слуху ни духу.
— Или кривого Змитрока меньшой.
— Плохо, коли в деревне усе Терешки. Ды скольки Иванов. Ищи теперь. Если б адрес правильный — другое дело.
Девушка-почтальонка останавливается у низенькой калитки. Во дворе, орудуя топором, что-то мастерит худенький со вздернутой бороденкой старичок в неподпоясанной рубaxe. На стук он выпрямляется и вскидывает голову.
— Не ваш это, дядька Пилип?
Старик втыкает топор, идет к калитке, берет конверт и крутит его в руках.
— Мне? Может, и мне. Сколько этих квитков разных! А что там написано?
— Да вот, наверно, об Иване. Где ваш Иван погиб-то?
— Иван? Да под энтим, чтоб ему ни пепла ни дыма, — Берлином, — говорит старик и достает закурку. — Значит, как их армия хварсировала, значит, этот, чтоб ему высохнуть, Одар, так он, значит…
— Тогда нет, деду. Не вам, — обрывает его девушка. — Тут сказано, который погиб в Альпах.
— В Альпах?.. В Альпах — нет, — почти обиженно говорит старик и недоуменно глядит вслед девушке.
Почтальонка останавливается у плота. В огороде, склонившись над грядками, копается женщина.
— Тетка Пелагея! Ваш дядька где похованый? Женщина распрямляется, поправляет платок на голове.
— А тебе што? Где ни похованы — не уваскресне.
— Во письмо тут.
Женщина
— Письмо? Ой, божечки! Ой, святые! Ой!..
Она устремляется к улице.
— Ды не от него. Где он похоронен, скажите.
Женщина останавливается.
— Ды на Украине ж. Под городом Ильвовом.
— Тогда нет! Это не ваш дядька. Другой.
Почтальонка стучит в дверь. Никто не открывает. Еще постучав, она недовольно говорит про себя: «Этой бобылки никогда не застанешь» и сбегает с крыльца. Тут же на углу сталкивается с пожилой женщиной — маленькой, высохшей, какой-то неизъяснимо скорбной, одетой во что-то темное. Тяжело ступая босыми ногами, она несет на спине огромное рядно с травой.
— Добрый день, тетка Борисиха, — говорит почтальонка.
Женщина, тихо поздоровавшись, опускает на мураву свою ношу, поправляет платок на голове.
— Вашего старшего, кажись, Иван звали, — неуверенно говорит девушка.
Женщина устало опускается на крылечко.
— Иванка. Ага ж, — скорбно говорит она.
— А где он погиб, вы не знаете?
— Кто ж его знает. Как пошел на службу, началась эта окаянная, так и все. Ни одного письма, никакой весточки…
— Ой, теточка, — вдруг заволновалась почтальонка. — Тогда он! Это он! От него это… Вот письмо… О нем тут пишут.
В глазах у матери благоговейный испуг, почтальонка торопливо разрывает конверт. С улицы во двор заходит и уважительно останавливается в трех шагах знакомый старичок, подходит кто-то из подростков, несколько женщин.
— Он, он! Ей-богу, он, — говорит почтальонка и разворачивает лист лощеной бумаги…
На раскопанной земле — несколько пар ног в колодках. Полосатые брюки, напряженные руки с ломами. Внизу под ломами шевелится огромная сигара бомбы. Слышно трудное дыхание людей, топот колодок, наконец ломы окончательно выворачивают бомбу из земли. Люди распрямляются, вытирают лбы, обессиленно откидываются к стенкам глубокой, в рост человека, ямы. Они все в полосатом с мишенями на груди и спинах. Их тут пятеро: сильный, коренастый, с решительным лицом, бывший моряк Голодай, щуплый чернявый, с нервным лицом, Жук, пожилой, в недавнем прошлом колхозный бригадир, Янушко, высокий чахоточный Сребников и 25-летний, крепкий и рослый, хотя и исхудавший, Иван Терешко.
Они были гефтлинги, точнее флюгпункты, — люди, лишенные всякой надежды выжить на этом комбинате смерти, и единственное, что еще беспокоило их, — это желание в последний раз попытаться добыть свободу или, в случае неудачи, покинуть этот свет, посильней стукнув дверями фашистского рейха.
Это в яме. А над ямой — полуразрушенное помещение цеха, из разбитой в проломах крыши падают вниз лучи солнца, поодаль снуют люди в полосатом — мужчины и женщины, они на тачках, носилках и вручную разбирают завалы — результаты ночной бомбежки. Начальственно поглядывая по сторонам, прохаживается офицер эсэсовец. Это командофюрер Зандлер.