По обе стороны огня (сборник)

Поволяев Валерий Дмитриевич

– В природе сплошные дыры, – сказала Нэлка, выпрямляясь, – вместо космоса – рванье, образованное крупными летательными аппаратами.

– Да ну?

– Это я в газете вычитала. – Нэлка подошла поближе к Шаткову и прижалась к нему бедром. У того на минуту шевельнулось что-то в душе – не железный же он, а обычный, такой же человек, как и все, – мясной, костяной, сработанный из нервов, жил и прочей плоти, – он с грустью посмотрел на себя со стороны и в ответном движении потянулся к Нэлке.

Время убыстрилось. Шаткову было слышно, как где-то за стеной, совсем

рядом, суматошно застучал часовой маятник – «так-так-так», на несколько минут стих и снова застучал. Прислушиваясь к нему, Шатков неожиданно ощутил себя усталым, предельно выжатым, пустым, пусто было даже в голове, он потянулся, сбросил с себя одежду и лег на тахту. Накрылся пледом.

Нэлка легла рядом, положила голову ему на согнутый локоть. Голова ее была легкой, почти невесомой, словно Нэлка была не женщиной, а ангелом небесным.

– А ты сильный, – прошептала она. Губы у нее были безвольными, слипающимися. – У тебя сильные мышцы…

Он не ответил.

– Ты спишь? – также шепотом, правда, чуть более громким, чем в первый раз, спросила Нэлка.

Шатков не ответил, и тогда Нэлка осторожно опустила ноги на пол, выбралась из-под одеяла, внимательно посмотрела на Шаткова.

Тот даже не шевельнулся: у него был вид человека, уснувшего быстро и крепко, до самого утра – дыхание ровное, глубокое, чистое, никаких всхлипываний и храпа, сонного бормотания, вздохов. Нэлке захотелось даже погладить Шаткова, она потянулась было к нему рукой, потом остановила себя, встала с постели и на цыпочках прошла в прихожую. Открыла дверь.

Шатков сразу почувствовал, что квартира наполнилась людьми. Сколько их? Двое? Трое? Четверо? Чем больше – тем лучше. Только мешать друг другу будут. Он стремительно натянул на себя джинсы, сунул ноги в кроссовки, запечатал их липучкой – хорошо, что застежки были на липучке, не надо возиться, – вновь накрылся пледом, превращаясь в безмятежно спящего человека.

Он лежал неподвижно до тех пор, пока не услышал шепот:

– Хорош гусь! Развалился, как Ленин на Красной площади. Может, ему наволочку на голову накинуть?

– Тратить еще на него наволочку… Не надо.

Шатков чуть-чуть разжал веки – ровно настолько, чтобы через сжим увидеть белые плоские пятна лиц. Пришедших было двое – оба давешние, те, что сопровождали Нэлку с подружкой в кафе. Обычные качки. Сама Нэлка, приложив руку ко рту, стояла в проходе.

Когда первый качок приблизился к Шаткову, наклонился, Шатков, резко приподнявшись на тахте, накинул ему на голову плед и рванул к себе, подставляя под удар колено. Нападавший всем лицом, носом, ртом, губами насадился на колено, Шатков даже услышал, как у качка хрустнули кости носа – сломалась нежная перепонка, – отбил качка от себя ногой и снова рванул плед – несчастный во второй раз насадился на колено. Снова захрустели кости. Шатков отпустил плед, и нападавший кулем рухнул на пол.

Птицей слетев с кровати, Шатков прихватил по дороге стул, локтем задвинул Нэлку в проход, чтобы не мешала, – не то ведь дуреха может и хлебный ножик схватить, ткнул спинкой стула второму

парню в подбородок, тот заорал, и Шатков, обрезая крик, буквально поднял его в воздух на стуле. Качок вытянулся, становясь на цыпочки, крик у него превратился в слабое жидкое бульканье, он замахал руками, вцепился в стул, пытаясь отдавить его от себя, но не справился – Шатков был сильнее этого неврастеника-двоечника, занявшегося не своим делом, и ему стало жаль качка, но Шатков тут же подавил в себе это подленькое, способное привести к гибели чувство – пожалеешь какого-нибудь мозгляка, а он потом вместо благодарности нож под лопатку всадит.

– Э-эгхэ-э! – хрипел, давясь воздухом и болью, парень.

– Ешь, ешь, – спокойно пробормотал Шатков, – ты сам этого хотел.

Парень дернулся, вывалил изо рта красный слюнявый язык.

– Вот когда язык станет у тебя синим, тогда и отпущу. – Шатков еще чуть приподнял спинку стула, выдавил из парня остатки воздуха. – Ну как, нравится? Я не спрашиваю, кто тебя сюда послал, это я и без расспросов знаю, но мне все-таки интересно, правду ты скажешь или нет? Кто? – Шатков чуть приослабил нажим стула, парень осел, втянул в рот язык. – Ну? – Шатков усмехнулся: – Может, мне тебя за уши к потолку прибить?

Вместо ответа парень поворочал головой из стороны в сторону.

– Что? Не хочешь говорить?

Парень умоляюще повернул голову в сторону, выразительно засипел – не могу, мол…

– Не можешь? Ладно. Охолонись тогда немного, – Шатков отжал стул, и парень кулем сполз на пол.

Шатков метнулся в коридор, в который он отшвырнул Нэлку. Нэлка стояла около двери, к которой был прибит писающий пластмассовый мальчик, беспомощно вытянув руки по бокам, тонкая, словно паутинка, какая-то надломленная. Глаза у нее, будто у блаженной, были закрыты.

Не задерживаясь около Нэлки, Шатков проскочил к двери, проверил, заперта ли она, выдернул из замочной скважины ключ, сунул в карман.

Бросил Нэлке, совсем не уверенный, в том, что она слышит его:

– Так будет лучше.

Парень, которого он чуть не изуродовал стулом, по-прежнему лежал у стенки, с сипением втягивал сквозь сжатые зубы воздух. Оружия у него не было, это Шатков определил точно, а вот у первого, которому он расплющил лицо коленом, оружие было. Шатков сдернул с него одеяло. Кровяное пятно, расплывшееся на ткани пододеяльника, было внушительным, вызывало невольный озноб. Шатков откинул ногой одеяло в сторону. Лицо налетчика было превращено в фарш.

«Ничего, какая-нибудь другая Нэлка, не эта, мокрым полотенцем обработает физиономию, сотрет сопли, на недельку уложит в постель – все восстановится. Только нос кривым будет. В назидание… И за любовь к зелененьким».

Шатков, поморщившись, сунул ему за пазуху руку, вытащил новый, не потерявший еще синего вороненого блеска пистолет. Оттянул затвор – в стволе находился патрон, медный глазок капсюля недобро смотрел на Шаткова. «Как в Афганистане, на войне – „масленок“ загнан в дуло, – отметил Шатков, – для быстрой стрельбы. Видать, этот скот был в Афгане».