По обе стороны от…

Рабинович Борис

Кстати, забавная была эта очередь. Мы даже со временем все там сдружились. Кого там только не было в этом великом стоянии за химерной американской мечтой: и торгаши, не находившие применения своему коммерческому дару в условиях плановой социалистической экономики, и какие-то священнослужители в рясах с килограммовыми крестами на шеях, пытающиеся проникнуть в Штаты с загадочной миссионерской целью, и евреи, не желающие ехать в жаркий и провинциальный Израиль, и мошенники-аферисты всех мастей, скрывающиеся от правосудия и длинных рук братков. Были и добропорядочные русские семьи в полном составе, получившие

всеми правдами и неправдами вожделенный гостевой вызов из-за океана. Все эти люди желали одного – вырваться и любой ценой зацепиться за Америку. Любой ценой.

Да, там еще были диссиденты второго, а то и третьего эшелонов. Те, которых не выслали в свое время из Советского Союза вслед за Войновичем и Солженицыным, те которых не лишили гражданства великой империи в принудительном порядке. Не дождавшись поднимающей международный диссидентский рейтинг высылки, они пытались покинуть несвободную родину достойно, с гордо опущенной головой.

В посольской очереди все активно общались. Каждому было что рассказать и о чем послушать. Помню, позабавил один слегка придурковатый малый, лет восемнадцати, в такой же придурковатой куртке цвета сгнившей соломы, со множеством карманов и карабинов. На вопрос, к кому он двигает и куда, он рассказал историю, о том, что едет к своему биологическому отцу, бросившему их с мамой двенадцать лет назад. На вопрос, где проживает папаша, парень гордо и с расстановкой ответил:

– В Лос-Анжелоской области…

Толпа беззлобно хохотала.

Кем я был среди всех этих людей? Господи, кем?

Визу я получил в конце апреля, когда уже почти не родные мне березки вспыхнули зеленым. Общага загудела опять.

После того как я опять окончательно протрезвел, столкнулся с очередной неразрешимой проблемой. Авиабилет! В единственной кассе «Аэрофлота» за Крымским мостом очередь на год вперед. Я туда робко зашел после посольства, чуть было не был задушен и больше с тех пор там ни разу и не бывал.

Ходили слухи, что билет можно достать через спекулянтов за двенадцать тысяч рублей, вместо двух тысяч номинальных. Совершенно фантастическая сумма. Таких денег, конечно же, не было. Но цель оправдывала средства, так думалось мне, и я не отступал. Была найдена некая советско-американская контора, выписывающая вожделенный квиток при условии оплаты четырехсот долларов в Нью-Йорке и полутора тысяч рублей в Москве. С родительской сберкнижки было вычищено все, без остатка. В Америке желаемую сумму внесла моя будущая фиктивная теща. Естественно, в долг.

Обмен денег на билет происходил в Москве на какой-то конспиративной квартире по предварительному звонку. Мы с мамой приволоклись в восемь утра. Ну, прямо с поезда. Чего тянуть. Там явно нас не ждали столь рано. Ведь в нашем сознании весь мир должен был просыпаться в семь утра, по нашему семейному местечковому распорядку. А Москва уже в то время отодвигала стрелки своих биологических часов вперед.

Дверь открыла молодая, явно только что из постели, девушка. Я отметил удивительное сочетание красоты и полусонной растрепанности. Не думал, что женщины бывают красивыми и без макияжа. Еще одно случайное открытие.

Отдельно хочу рассказать о квартире. Я впервые в жизни видел такой привлекательный и милый

бардак. Это был западный бардак. Небрежное и беспорядочное скопление атрибутов несоветской жизни в таком количестве и в одном месте: вороная видеодвойка «Funai», на ней открытая пачка «Davidoff», кофе-машина с итальянским окончанием в названии, небрежно брошенная на кухонный стол трубка радиотелефона «Panasonic», какие-то постеры и глянцевые журналы с латиницей на обложках. Там, кажется, даже присутствовала микроволновая печь! Было понятно, что все это тут не для красоты и это не способ превратить бумажные рубли в твердые бытовые инвестиции. В волшебной квартире этим пользовались! Не смахивали пылинки, молясь на бренды и лейблы, а реально пользовались! Тут это имело практическое, ежедневное применение! Я был поражен. Если учитывать, что в то время в Москве в свободной продаже имелись только сигареты «HB» по пять пятьдесят за пачку и минеральная вода в стеклянных бутылках с тусклыми этикетками, то меня можно понять.

Из чудесной квартиры мы вышли с драгоценным билетом. Вылет пятнадцатого июля девяносто первого года! Можно было начинать прощаться с родиной.

Но не тут то было. Родина приготовила для меня еще один прощальный сюрприз. Материализовался он в лице начальника областного ОВИРа – товарища Татаренкова, бывалого советского чекиста.

Бывалый советский чекист имел лицо Петросяна, только без признаков придурковатости. Вызвал он меня к себе в просторный кабинет за пару недель до отъезда.

Оказывается кто-то «стуканул» в контору о том, что, выезжая по гостевому приглашению, возвращения на родину я не планировал. Сказались мои общежитские застолья и безудержно-геройские откровения.

Мое потенциальное невозвращение являлось, в общем-то, проколом для самого Татаренкова, которому до пенсии оставалось менее четырех лет. Мол, не уследили, выпускали в гости, а человечек не вернулся. Неприятная ситуация, одним словом.

И вот товарищ Татаренков Валентин Никитович неуклюже пытался дать моему отъезду обратный ход. А, проще говоря, слегка меня шантажировал:

– Борис, дорогой мой, – приятным ровным баритоном вещал он. – Нам всё известно. Вы собираетесь остаться в Америке. Посему, я даю указание пограничникам в Шереметьево, чтоб вас не выпускали, прежде чем вы не выпишитесь, а также не снимитесь с воинского учета и не сдадите свой советский паспорт. Были перечислены еще какие-то невыполнимые условия, без соблюдения которых граница для меня оставалась на замке. Я пытался блеять в ответ что-то неубедительное. Но он был волком в этом кабинете, а я овцой. И вели мы себя соответственно своим ролям. Мне стало как то не по себе. Резко и неумолимо захотелось срать.

Вызов, паспорт, виза, билеты на руках. Полтора года ожидания, последние деньги, потраченные на осуществление мечты. Все рушилось в этом кабинете с суровым портретом Дзержинского на стене. Я сглатывал слюну, которой уже не было и сжимал плотно ягодицы.

Вышел я от Татаренкова абсолютно обескураженный, подавленный и тотально вспотевший. Я верил представителю власти, как маме родной. Я не научился еще им не верить.

Но, вы знаете, я ничего не стал предпринимать. Ничего. Просто сел в поезд и поехал в Москву.